— Ну вот, я вернулся. И сегодня я пришел надолго.
Если этим заявлением он думал меня удивить, то напрасно. Не так-то просто противиться зову водяницы. А сейчас его зову даже не я, а нечто внутри меня, властное и безжалостное, разбуженное им самим несколько дней назад, когда он так опрометчиво увидел меня в воде.
Тучи сгущаются все быстрее, собираясь наверху в огромные черные прорвы; налетает ветер и пригибает к земле деревья. Где-то в лесу слышится треск сорванных веток и упавших стволов. Вдалеке громко воет собака и сразу же — первый и оглушительный раскат грома. В такую погоду люди закрываются в домах, проверяя, плотно ли заперты окна, и любая живность торопится сбежать от стихии. Даже я, если честно, не прочь укрыться на глубине. Но мужчина на берегу не двигается с места и не проявляет никаких признаков беспокойства. Он все так же бесстрастно смотрит то в книгу, то на воду. У него за спиной вновь взрывается гром и черное небо прорезывает молния. Он даже не оборачивается. Поднимает глаза от книги и говорит:
— По-моему, уже хватит прятаться. Вылезай. Давай поговорим!
Я не двигаюсь.
— Что за глупость, — продолжает он, — сидеть в реке в такую грозу! Если тебе очень хочется простудиться или даже поймать молнию, я составлю тебе компанию. Но, по-моему, лучше поговорить. Не бойся… — И дальше его вкрадчивый голос произносит фразу, от которой что-то взрывается в самой середине реки. — Не бойся самого страшного!
Одним движением я выныриваю на поверхность и откидываю мокрые волосы назад. В ту же секунду все вокруг затихает, и в полной тишине я говорю:
— Откуда ты знаешь?
— Откуда я знаю, что ты здесь? Да уж непросто было догадаться…
— Нет, про самое страшное.
— Про самое страшное я знал всегда, — улыбается он. — Скажи лучше, зачем ты тут торчишь, женщина?
И сама не зная почему, я говорю ему все как есть. Может быть, древняя сила воды собирается у моих ног и выталкивает эти слова на поверхность. Может быть, их выманивает надвигающаяся гроза. Может быть — мое собственное удивление. Но так или иначе, я поднимаю на него глаза и признаюсь:
— Я не женщина. И я сохраняю ужас воды.
— Чтооо?
— Может, ты думаешь, что это просто прозрачная быстрая речка, но на самом деле вода — мрачная стихия. Она питается ужасом, а я его накапливаю и сохраняю. Я водяница.
— Понятно, — задумчиво говорит он как будто сам себе, — я что-то в этом роде и предполагал. Значит, русалка?
— Я водяница.
— В чем разница?
— Разница огромная! Русалки хохочут и щекочут мужчин, а я вас пугаю и отдаю этот ужас воде. Русалки мудры и помнят очень многое, а у меня нет ни души, ни памяти, и вся моя мудрость в воде. Поэтому мне нельзя из нее выходить.
— А русалкам, значит, можно? — тихо спрашивает он после недолгого размышления.
— Можно.
— И много вас тут, русалок?
— Я водяница. А русалок тут нет ни одной. Только ты и я.
Что бы ни выталкивало из меня слова, я все-таки не говорю ему главного: что, если он войдет ко мне в воду, я напугаю его совсем, до конца, и что именно этот ужас больше всего нужен воде.
Взглядом он впивается мне в глаза так, как будто хочет вытянуть душу. К счастью, души у меня нет, а значит, и терять нечего. Я подмигиваю ему и слегка покусываю губы. Он разглядывает мое лицо, волосы и бледные, тонкие плечи. Не знаю, видны ли ему прикрытые водой соски, которые торчат в разные стороны, как кнопочки. Но даже я чувствую, как воздух между нами накаляется и становится напряженным. Как и другие, он смотрит на меня с восторгом и ужасом. Я закрываю глаза и говорю:
— Мне нельзя выходить из воды. Но ты можешь войти ко мне.
— Нет.
Он вздрагивает, как будто приходя в себя от чар. Быстро оглядывается по сторонам и замечает, что за несколько минут свинцовые тучи ушли далеко вперед, а деревья распрямились. Гроза прокатилась по небу темным предупреждением и ушла в никуда.
— Мне пора, — почти извиняется он. — Но я приду еще.