Я. ЛЕТО
Вода сегодня на удивление приятная — ледяная, прозрачная, все еще пропитанная страхом сбежавшего мужчины. Я растягиваюсь прямо на поверхности, подставляя лицо, живот и лапы прохладному солнцу. Не знаю, может ли водяница загореть, но мне почему-то кажется, что загар мне сейчас не помешал бы. Поблизости — ни души: все-таки для купальщиков слишком холодно, а для водяницы в самый раз. Собственно говоря, очень теплая вода для водяницы даже вредна, потому что в ней трудно дышать, лапам жарко, а вдобавок ко всему слишком долго сохраняются человеческие запахи. Самое лучшее время для водяницы — середина весны, когда снег уже растаял, а вода еще настолько холодна, что кажется, ее капельки хрустят на коже. Вам, наверное, интересно, как водяница чувствует себя зимой? Должна вас огорчить: никак. Когда вода становится слишком хрустящей, я медленно и незаметно засыпаю до весны. Говорят, самые чуткие водяницы могут проснуться, если кто-то купается в проруби. Но в этой реке еще ни разу не делали проруби. Или я не самая чуткая водяница. Или то, что говорят про водяниц, вообще сплошное вранье, но к этой теме мы еще как-нибудь вернемся. А сейчас я лежу в прохладной воде и смотрю прямо на солнце. И вдруг спиной, затылком, мурашками на плечах ощущаю появление человека на берегу. Я медленно поворачиваюсь и выглядываю из-за водорослей. Это тот самый мужчина, который убежал от меня несколько дней назад. Сейчас он меня не увидит, как бы ни старался. Зато я могу при солнечном свете рассмотреть его во всех подробностях. Он высок и при этом несколько тяжеловат. Короткие светлые волосы всклокочены, глаза в лучшие времена, наверное, могут быть голубыми и ясными, но сейчас они красные, воспаленные и почти больные. Лицо осунувшееся и небритое. Широкий подбородок разделен пополам ямочкой. Он, не раздумывая, садится прямо на мокрую после дождя траву, причем делает это плавно и грациозно, чего сложно ожидать от мужчины такого роста. Сквозь плотные заросли камышей я могу сколько угодно изучать его кошачьи движения. Он же внимательно оглядывает воду, изучая ее сантиметр за сантиметром, настораживаясь при малейшем движении. А уж я позабочусь, чтобы эти необъяснимые движения возникали то там, то здесь, и непонятно чем вызванная рябь пробегала в воде у его ног. Я могла бы сказать, что чую его страх за версту, но лукавить не буду: на таком расстоянии от воды мне сложно угадать его чувства. Влажный воздух доносит до меня лишь еле слышные отголоски его напряжения, но я упиваюсь даже ими.
Мужчина достает сигарету и курит. Я заставляю лягушек истошно квакать. После нескольких жадных затяжек он бросает сигарету в траву. Я приказываю лягушкам молчать. Он проводит рукой по волосам. Я посылаю на берег легкий ветерок, который леденит ему шею. Он подходит чуть ближе к воде, внимательно всматриваясь в течение. Я сжимаю кулаки, и река перестает течь. Да, я могу и это, правда, днем и в новолуние — всего лишь на несколько секунд. Но ему этого, кажется, достаточно.
— Ладно, — вдруг говорит он, и хриплый решительный звук его голоса мрачно разносится над рекой. — Хватит. Я знаю, что ты где-то здесь. Выходи!
До чего же это опрометчиво с его стороны — считать, что от его воли здесь что-то зависит! Это еще глупее, чем тащить домой засохшую русалку, чтобы покрыть ее лаком и украсить любимый комод в тещином гарнитуре. Я разжимаю кулаки, и река продолжает свой путь. Я тихонько дую на деревья, которые отзываются легким шелестом трепетных листьев. Я ныряю вглубь и проплываю в нескольких метрах от берега, выгнув спину и разметав волосы, которые струятся, как тонкие подвижные змейки. Я проплываю достаточно близко, чтобы он мог меня заметить, но все же недостаточно медленно, чтобы мог рассмотреть. Кажется, он ойкает и даже хватается за сердце. И волна ужаса — на этот раз совершенно ясного, первосортного ужаса, стремительно опускается в реку. Он боится, и тем не менее его мучительно тянет в воду. Охота началась, и теперь мне остается только ждать, когда желание войти в реку окрепнет настолько, что пересилит даже страх. А ждать я умею. За кувшинками я всплываю на поверхность и расслабляю каждую мышцу тела. Я довольна собой, и наверняка мои глаза горят так, что их можно было бы издалека заметить в темноте. Жаль, что никто их не видит… Больше всего в охоте я люблю именно этот первый азарт, который накрывает тебя с головой, и ты пони маешь, что после такого начала ошибиться уже просто невозможно. И в то же время, замирая от удовольствия на поверхности воды, я не могу избавиться от еще одного ощущения, которое по силе ничуть не уступает первому: что когда несколько дней назад этот мужчина увидел меня в воде и заговорил со мной, то растревожил нечто такое, что не зависит уже ни от него, ни даже от меня.