— Как по-твоему, хорошая эта корова?
Прямо сказать, что она не доится, мне было неудобно: как-никак с Ата Яламой мы тоже здороваемся. Пришлось говорить обиняками:
— Суди сам, — отвечаю. — Груз на нее не навьючишь? Нет. В арбу не запряжешь? Нет. Стричь ее нельзя ни весной, ни осенью, значит даже такой малости, как шерсть на веревку для себя самой, она не даст. Правда, из-под нее можно будет собирать навоз для кизяков, но и то придется караулить: прозеваешь — уляжется на него спать.
Знакомый понял меня и раздумал выкладывать деньги.
В жаркий час пополудни подошел ко мне старик и спросил, сколько времени осталось до захода солнца.
Шла ораза[18], старик, конечно, был верующий, поэтому до темноты не мог ни есть, ни пить. Он, видимо, изнемогал от голода и жажды и хотел знать, долго ли еще томиться.
Я ответил:
— Не знаю.
— Как так? — Старик опешил. — А эта машинка у тебя для чего? — Он указал на мои часы.
— При чем здесь машинка? Вы же сами твердите постоянно, что заход и восход солнца свершаются лишь по воле аллаха. Вот и спрашивайте у него, когда соблаговолит он приказать солнцу садиться.
Возвращаясь с базара, я встретил знакомого.
— Ну как базар? — спросил он. — Хороший был?
— Ой, нет! — ответил я. — До полудня шумели, орали, спорили, но так ни до чего и не договорились. Разошлись, условившись встретиться в следующее воскресенье.
Ко мне на урок пришел инспектор районо. После звонка он сказал:
— Плохо, товарищ Мергенов! Скучно вели вы урок. Придется наверно дать вам выговор.
Я схватил первую попавшуюся посудину и поспешил за инспектором.
— Это еще что такое? Зачем вы ходите за мной с какой-то миской? — спросил он.
— Положу в нее то, что вы хотели мне дать.
Стояла несусветная жара. Не помню уж, откуда шел я домой берегом арыка, точнее брел, еле переставляя ноги. Каждый шаг казался мне последним: на новый не хватит сил.
Вдруг до слуха моего донесся шорох. Смотрю — парень траву жнет на противоположном берегу. Остановился я и давай осыпать его бранью. Он сначала обомлел, потом одним махом перескочил арык и бросился да меня с серпом. Волей-неволей пришлось удирать. Обиженный не отставал. Очень скоро добежали мы до нашего села. Здесь парня перехватили и попытались успокоить. Отдышавшись, подошел и я.
— Спасибо, братец, — говорю, — если б не ты, я бы только к вечеру домой добрался.
Пью как-то чай, вдруг приходит сын и сообщает, что в гости к нам идет сосед Чанлы.
— Только пусть стряхнет с себя пыль, прежде чем войти в дом[19], — сказал я.
Когда я проходил мимо бахчи, меня окликнул сторож. Закинув полы халата на плечи, он присел возле кучки отборных дынь.
— Клади.
— Что класть?
— Что видишь, то и клади.
— Ладно, — говорю. И положил ему в завернутый халат несколько комков глины.
Был у нас в селе мальчишка — озорник отчаянный. Мама узнала, что я дружу с ним, и отругала меня.
— Не смей ходить за этим шалопаем!
— Хорошо, мама, теперь пойду впереди него.
Музыкант долго играл на туйдуке.
— Ай, слушай, надоела одна музыка, — остановил я его. — Давай и пой что-нибудь тоже.
— У меня один рот! — Музыкант обиделся.
— Но туйдук занимает только половину его. Другая-то свободная. Вот ею и пой.
Томясь бездельем, брел я по берегу реки и увидел людей, работавших в поле. Сорвав с головы тельпек, стал размахивать им и вопить.
— Хей, помогите! Хов, скорее! Вай, конец пришел!..
Люди бросили работу и — бегом ко мне.
— Что, что такое? Что случилось?
Я показал пальцем на воду.
— Уж четверть часа как нырнула и все не показывается лягушка. Вдруг утонула? Что тогда делать?
— А вот что, — ответили люди: хорошенько всыпали мне и ушли.
Над кем же я подшутил?