каждого изгоя навсегда остается день, когда ему пришлось посмотреть горькой правде
в глаза: жизнь никогда не будет прежней.
Однажды мне показалось, что я держу косу уже не так крепко, как раньше. Немели
кончики пальцев. Один палец, потом другой. Вскоре я брал инструмент, но почти не
15
чувствовал его. К концу сезона я не чувствовал уже ничего. Рука, сжимающая рукоятку, словно бы принадлежала кому-то другому — ушли всякие ощущения. Я ничего не
говорил жене, но знал, что она что-то подозревает. Да и как иначе? Я прижимал руку к
себе, как раненую птицу.
Как-то днем я опустил руки в таз, желая умыться. Вода покраснела. Из пальца
сочилась кровь. Свободно текла. Я даже не заметил, что поранился. Как я порезался? О
нож? Прошла ли моя рука по острому краю металла? Должно быть, но я ничего не
чувствовал.
— Кровь и на твоей одежде, — тихо произнесла моя жена.
Она стояла за моей спиной. Перед тем как взглянуть на нее, я посмотрел на алые
пятна на рубашке. Дольше всего я стоял над умывальником, глядя на свою ладонь.
Почему-то я понял, что моя жизнь изменилась навсегда.
— Мне пойти с тобой к священнику? — спросила жена.
— Нет, — вздохнул я, — я пойду один.
Я повернулся и взглянул в ее полные слез глаза. Рядом с ней стояла наша трехлетняя
дочурка. Присев на корточки, я посмотрел в лицо дочке и погладил ее по щеке, ничего не
говоря. Да и что я мог сказать? Я встал и вновь посмотрел на жену. Она прикоснулась к
моему плечу, и здоровой рукой я прикоснулся в ответ к ее плечу. Этому прикосновению
суждено было стать последним.
Прошло пять лет, и никто ко мне не прикасался. До сегодняшнего дня.
Священник не касался меня. Он посмотрел на мою руку, уже обернутую в тряпку. Он
посмотрел на мое лицо, омраченное печалью. Я никогда не винил его за то, что он
сказал. Он делал все так, как был научен. Он прикрыл рот, вытянул руку ладонью вперед.
«Ты нечист», — сказал он мне. Одна фраза — и я потерял свою семью, хозяйство, будущее, друзей.
Жена встретила меня с котомкой, где лежала одежда, хлеб и немного монет. Она
молчала. К этому времени уже собрались мои друзья. Я увидел в их глазах то, что
предвосхитило взгляды, которые преследовали меня с тех пор ото всех вокруг: страшная жалость. Я сделал шаг вперед — они отступили назад. Страх перед моей
болезнью был больше, чем их забота о моем сердце, — и они, как и все потом, отступили назад.
Изгнание прокаженных кажется слишком жестоким, излишним. Однако больные
изолировались не только на Древнем Востоке. Возможно, мы не строим колонии и не
прикрываем рот в их присутствии, но мы точно строим стены и опускаем глаза. А
человеку не нужно быть прокаженным, чтобы почувствовать себя в изоляции.
Одно из моих самых печальных воспоминаний — о моем друге в четвертом классе, Джерри4. Мы с ним и полдюжины других мальчишек были неразлучны и всегда
околачивались на игровой площадке. Однажды я позвонил спросить, не хочет ли он
поиграть. В трубке я услышал ругающийся пьяный голос, заявивший мне, что Джерри не
выйдет ни сегодня, ни когда-либо еще. Я рассказал ребятам, что случилось. Один из них
объяснил, что отец Джерри — алкоголик. Не знаю, понимал ли я, что это означает, но я
быстро узнал. Джерри, второй принимающий в бейсболе, Джерри, парень с красным
велосипедом, Джерри, мой друг, живущий рядом, стал теперь «Джерри, сыном
4 Имя изменено
16
пьянчуги». Дети могут быть очень жестокими, и почему-то мы были жестоки к Джерри.
Он был заражен. Как прокаженный, он страдал от недуга, который породил не сам. Как
прокаженного, его выгнали за пределы деревни.
Разведенные знают, о чем я говорю. И инвалиды. Прочувствовали это и
безработные, и малообразованные. Некоторые скрывают от всех своих незамужних
матерей. Мы держимся подальше от пребывающих в депрессии и избегаем
находящихся при смерти. У нас есть пригороды для иммигрантов, дома отдыха для
престарелых, школы для умственно отсталых, центры для страдающих от зависимостей
и тюрьмы для преступников.
Остальные просто стараются убежать от всего этого. Лишь один Бог знает, сколько