таких Джерри находится в добровольном изгнании, — одиночки, живущие тихо и
уединенно, отравленные страхом отвержения и воспоминаниями о последнем случае, когда они пытались приблизиться к людям. Они решили: лучше пусть к ним вообще
никто не прикасается, чем они будут рисковать вновь почувствовать боль.
О, как мой вид отталкивал людей! Пять лет проказы превратили мои пальцы в
скрюченные обрубки. Кончиков пальцев уже не было, как и частей уха и носа. Видя меня, отцы прижимали к себе детей. Матери закрывали лица. Дети указывали пальцем и
глазели на меня.
Лохмотья не могли скрыть мои раны. И повязка на лице не могла скрыть ярость в
глазах. Да я даже и не пытался ее скрывать. Сколько ночей я грозил искалеченным
кулаком безмолвному небу: «Чем я заслужил такое?» Но ответа все не было.
Некоторые думают, что я согрешил. Другие считают, что согрешили мои
родители. Не знаю. Я знаю только, что устал от всего этого: ночей в колонии, зловония. Я так устал от проклятого колокольчика, который я должен носить на шее, предупреждая людей о своем присутствии. Как будто мне это нужно. Достаточно
одного взгляда, и все начинают кричать: «Нечистый! Нечистый! Нечистый!»
Несколько недель назад я осмелился пройти по дороге, ведущей в мою деревню. Я не
хотел заходить туда. Видит Бог — я хотел только вновь увидеть свои поля.
Взглянуть на свой дом. И увидеть, если повезет, лицо жены. Я не увидел ее. Flo я
заметил детей, играющих на пастбище. Я спрятался за деревом и наблюдал, как они
резвятся и бегают по полю. Их лица светились такой радостью, а смех был так
заразителен, что на мгновенье, лишь на мгновенье, я больше не был прокаженным. Я
был земледельцем. Я был отцом. Я был человеком.
Наполнившись их радостью, я сделал шаг вперед, вышел из-за дерева, выпрямился, вдохнул полной грудью... и они увидели меня. Они меня увидели, прежде чем я мог
скрыться. И они завизжали. И они разбежались. Один из них, однако, задержался, оторвавшись от остальных. Этот ребенок остановился и смотрел в мою сторону. Не
знаю, да и не могу сказать наверняка, но думаю, на самом деле думаю, что это была моя
дочь. И я не знаю, не могу сказать с уверенностью, но мне кажется, что она искала
отца.
Именно этот взгляд и заставил меня сегодня сделать этот шаг. Конечно, это было
безрассудно. Конечно, это было рискованно. Но что я терял? Он называет Себя Сыном
Божьим. Он или услышит мою жалобу и убьет меня, или примет мою просьбу и
исцелит меня. Так я подумал и пришел к Нему с дерзновением. Движимый не верой, а
17
отчаянной яростью. Бог обрушил это несчастье на мое тело, и Он же или исправит
это, или прекратит мои страдания.
Но потом я увидел Его, и, еще только глядя на Него, я изменился. Вы помните, я
земледелец, а не поэт, поэтому я не могу найти слова, чтобы описать то, что увидел.
Могу сказать лишь одно: утро в Иудее порой выдается таким свежим, а рассвет —
таким величественным, что один взгляд на них заставляет забыть об ожидающей
тебя дневной жаре и о бедах и печалях прошлого. Когда я взглянул в Его глаза, я увидел
утро в Иудее.
Он еще не произнес ни слова, но я уже знал, что Ему не все равно. Каким-то образом
я знал, что Он ненавидел эту болезнь так же, как и я. Нет, даже больше! Моя ярость
превратилась в доверие, гнев стал надеждой.
Из-за валуна я смотрел, как Он спускается с холма. За Ним следовали толпы людей. Я
ждал, и когда Он был в нескольких шагах от меня, я сделал шаг вперед.
— Учитель!
Он остановился и посмотрел в мою сторону, как и десятки других рядом с Ним.
Волна страха прокатилась по толпе. Руки взметнулись вверх, закрывая лица. Дети
спрятались за родителями.
— Нечистый! — закричал кто-то.
И снова я не винил их. Я был умирающей развалиной. Но я едва ли слышал их. Едва ли
видел их. Их панику я видел сотни раз. Но Его сострадание я еще никогда не испытывал.