В 1775 году графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского навсегда уволили «от службы всякой». Шел ему всего тридцать девятый год. Всю вторую половину своей долгой жизни он отдал любимому делу, «конной охоте», как тогда говорили.
В тот весенний день на конском заводе в селе Острове конюхи поднялись до зари. Прибирали денники, трамбовали глиняные полы в конюшнях, чистили лошадей, мыли им копыта, гривы расчесывали — примачивая квасом и заплетая в косички, чтобы высохнув, лежали они как положено: у рысаков на правой стороне шеи, у верховых — на левой. Хвосты острым ножом выстругивали на концах метелочкой. На крупах лошадей темных мастей — вороной, гнедой — шерсть разглаживали шашешницей.
В Острове сегодня большая выводка лошадей и молебен с водосвятием. Ждали самого хозяина с дочерью Аннушкой, с домочадцами и свитой. День был двадцать третьего апреля — память Георгия Победоносца, заботника лошадиного и покровителя Московского государства с времен незапамятных. Недаром над Фроловскими воротами Кремля висит яркая изразцовая плита: всадник, поражающий змея копьем, и надпись старинной вязью:
Свят Егорий на Москве
на белом сидит коне...
Причт церковный тоже ни свет - ни заря начал приборку: мелом начищали медную решетку на клиросах, мыли амвон с опилками, дорожку к усадьбе сухим желтым песком посыпали. Певчим настоятель, отец Лука, с вечера наказал чесноку в рот не брать: хозяин одёр (11) сей не жалует, на конюшне шкуру спустит, ежели кто.
Кончилась служба в островской церкви. Проревел широкоплечий дьякон: «Боярину Алексею мно-о-о-гая ле-та-а-а-а!», да так, что под высоким куполом шатра забили крыльями, испуганно заметались залетевшие в открытые окна голуби. Повалил народ из церкви. Вынесли на паперть столик, накрытый парчовой скатертью. Поставили серебряную вызолоченную чашу со святой водой. Священник взял кропильницу из белого конского волоса. Посмотрел на хозяина.
В самом расцвете был Алексей Григорьевич. Богатырского сложения: весил он девять пудов без малого. По долго сохранявшейся на стене островской церкви пометке, росту — больше двух метров. Ради торжественного дня на нем адмиральский мундир, синий, шитый золотом плащ, шпага с эфесом в бриллиантах, подаренная коварной матушкой-императрицей.
— Начинай — кивнул головой Орлов.
Иван Кабанов, старший конюший, перекрестился, махнул шапкой:
— Веди!..
От конюшни до церкви стояли конюхи в синих азямах, в бархатных шапках, отороченных рыжим лисьим мехом. Держали на недоуздках жеребцов. Некоторых и вдвоем — на развязках. Маток с жеребятами загодя не выводили: весна, взбунтуются жеребцы, так и вчетвером не удержишь!
Первым старший конюх Степан подвел на чумбуре синего крученого шелка Сметанку в легком недоуздке, украшенном бирюзой.
Был он для арабской породы высоким: два аршина, два с половиной вершка. Серая масть, что седина у людей: чем старее, тем белее. Но Сметанка от рождения был серебристо-белым. Нежная шерстка, грива, расчесанная волосок к волоску, красиво отделявшийся хвост блестели живым, переливающимся серебром. Весь он был как налитой ртутью: извивался, нетерпеливо переступал точеными, мягко пружинившими ногами, едва касаясь земли маленькими копытами железного цвета и крепости. Поравнявшись с хозяином, повинуясь легкому, незаметному толчку опытного конюха, поднял маленькую голову с щучьим профилем, с огромными карими глазами, заржал негромко, согнул лебединую шею — будто поклонился.
Орлов залюбовался лошадью, точно впервые увидел, замер от восхищения. Конюх Степан стоял строго, как каменный, опустив глаза, чтобы не видели в них гордости. Шапка на нем была не лисья, а соболиная, азям английского сукна, пояс с золотой ниткой — все пожалованное хозяином за благополучную доставку Сметанки из Греции.
Поп Лука позабыл про кропильницу, смотрел одобрительно: ничего не скажешь, хорош конь, аки с иконы Георгия Победоносца!
Огромный, заросший буйной бородой дьякон, державший чашу с водой, чуть было не пролил ее, засмотревшись. Сам был из лошадников. За редкий голос определили в духовное звание: послали московскому митрополиту перстень с бриллиантом величиной с орех, и тот мигом, без святейшего синода, рукоположил конюха в дьяконы. Молчали, любовались Сметанкой близкие Орлова, стоявшие у церкви мужики в чистых белых рубахах, бабы в высоких киках. Из-за туч светило солнце. Поблескивал в его лучах атласистый, светло-серый камень портала церкви. Хороводы кокошников смотрели с высокого шатра на великолепное животное, красивейшее из покорившихся человеку.