И вдруг Сметанка потянулся к чаше со святой водой. Дьякон поспешно отступил.
— Дай ему напиться — строго сказал Орлов.
— Ваше сиятельство — робко запротестовал священник. — Святый сосуд. Сие грех будет.
— Ничего. Прикажи принести другую чашу, а эту, коли почитаешь оскверненной, отдай на конюшню. Возьми ее себе, Иван Никифоров, вместо ведра.
Сметанка с явным удовольствием, неторопливо пил прохладную воду. Умильно смотрел на него Орлов: губы у арабчика бархатные, мордочка узенькая — не из чаши, а из саксонской кофейной чашечки смог бы напиться!
— Служи ему одному краткий молебен.— приказал Орлов. И священник послушно затянул высоким тенорком:
— Святый, славный, великомученик, победоносец и чудотворец Георгий.
— Помилуй нас!..— раскатисто подхватил дьякон.
На площадке звонницы вновь ударили в колокол. Любил Орлов вывезенный из Ростова Великого красивый, трудный для звонарей Егорьевский перезвон, когда два здоровенных мужика с трудом удерживали шестипудовый язык, чтобы ударял он каждый раз только в один край большого колокола, а остальные, били в это время «впересечку».
Отслужил поп. Окропил Сметанку святой водой. Поставили его, как генерала, принимающего парад, перед папертью. Повели других жеребцов: гнедого Алибея, подаренного сирийским пашой, серого Шаха, остальных арабчиков, вывезенных из Турции, английских скакунов, присланных из Лондона русским послом Воронцовым, редкостного аргамака бухарского — золотой масти, темно-гнедых кабардинцев — без единой отметины.
Следом показались из ворот конюшен и кобылицы. Степенно, неторопливо шли они, сопровождаемые крохотными жеребятами на слабых еще, подгибавшихся, нескладных ногах.
Брызгал священник кропилом. Вздрагивали, поеживались жеребята, тревожно косили на них глазом пугливые кобылы. Плыл над Москвой-рекой колокольный звон. А конюхи все вели и вели лошадей. Много их было в Острове. И уже тесно становилось. Переводил Орлов ближе к лету конский завод в Воронежскую губернию, в село Хреновое, близ реки Битюг. На десятки верст там нетронутая ковыльная степь, где еще дикие тарпаны водятся. Теплее, солнечнее. Легче будет зимовать нежным арабчикам. А то Кабанов уже докладывал: по ночам Сметанка перхает. Вот и сейчас он что-то вздрагивает, головой крутит. Ветерок, что ли, беспокоит? — солнце-то за тучи зашло. Не застудить бы! Погладил спину, шею жеребца — так и есть — охолодал! Сдернул с плеч адмиральский плащ, накинул, как попону:
— Веди его, Степан, на конюшню. Да не берегом — там ветрено, а прямо через парк. Садовникам скажи — я велел. Кончай, батюшка. Остальных по денникам окропишь. Береги Сметанку, Иван Никифоров, головой ответишь, если что!..
Кабанов молча поклонился. И хоть понимал, что сказано так, для порядку, но с того дня начал ежедневно письменно докладывать в Москву: здоров Сметанка, веселый, перхать перестал, овес выедает до зернышка.
Приставлен к нему был все тот же Степан, мужик зверовидный, но кроткий и добрый, под стать своему воспитаннику. В конюхи слабых не берут, и в Острове они были один к одному — кирасирских статей.
Хозяин любил с ними на поясах побороться, силенкой похвастаться. Не гнушался простого народа. Но предупреждал:
— Держись на совесть. Поддашься, горячих всыплю. Меня свалишь — получи червонец.
Мужики, понятно, старались. Но куда там! — самых дюжих швырял Орлов, как котят.
На Степане осекся граф. Долго они топтались, словно матерые медведи. Сопели. У конюха рубаха холщовая в проймах лопнула. Знал он, что легко может шмякнуть о землю Алексея Григорьевича, да побоялся: запорет! — такое уже бывало. Умерился Орлов, отпихнул Степана, скрипнул зубами:
— Здоров ты, нечистая сила!..
Однако червонец дал. Поклонился Степан в пояс и пошел рубаху зашивать на конюшню, где проводил все дни, да и ночи тоже: спал в деннике Сметанки на соломе. Сходит в субботу в баню, в воскресенье — к обедне и опять на конюшню. Там в аммуничнике висела его парадная одежда: синий азям, шапка, пояс. А другого какого имущества не было. Не было и семьи: хозяин запрещал конюхам жениться: «дабы пребывали они в непринужденной любви к лошадям». Слов нет, привязывались люди к животным. Лошадь ведь не корова, не баран, в ней душа почти человечья, только это понимать надо. И все же часто хмурым ходил Степан. А заводилась копейка, заламывал шапку:
— Печалиться — хвост размочалится!
Украдкой шел в соседнее село, в кабак.
Графский червонец полгода пропивал — по воскресеньям. А Сметанка пьяных не любил, от запаха водочного перегара шарахался, недовольно фыркал, смотрел так, что Степан смущался, мял шапку в руках, уходил спать в другой денник. Знал это Кабанов, но помалкивал. Жалел, да и ценил Степана.