- Гусев... опять ты.- Ваха пришёл в сознание уже в госпитальной палатке, слёзы короткими дорожками стекали до щетины и там уже неспешно расползались овальными бляшками грязи. - Баркал, ваша, - спасибо, брат. А я домой ходил. Смотрел. Только нет у меня теперь дома. Сгорел.
ДЕНЬ ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМОЙ.
Чехи подвезли "чушку". Мусульманам грех даже прикасаться к свинье, но дикие кабаны - бедствие для прикавказских огородов, и раз в месяц рано-рано утром к воротам подъезжала синяя "шестёрка", в багажнике которой лежала тщательно укутанная полиэтиленом окровавленная туша: грех-то грех, а тысчонка лишней не бывает. На носилках "чушку" заносили во двор, поближе к яме для мусора, обмывали и на листе старого ДВП палили газовой горелкой. На запах горящей щетины кроме советчиков в круг собирались три собаки, кот, пяток сорок и несчитанные мухи. Иван Петрович - "расчленитель" со стажем, напару со Сверчком они на два раза оскоблили длинноносую расхитительницу моркови и буряка и вывалили в старую пластмассовую ванну вонючую требуху. Мухи, сороки и собаки потеряли всякий стыд, зато зрителей поубавилось.
- Ну, вы, сукины дети, можно подумать, что вас не кормят. - Сверчок, относивший в "расчленёнку" в кухонный холодильник, пытался ногами отгонять лезущих носами прямо в тазик Полкана, Фитиля и Стрелку. - Пошли отсюда! Разбросаете кости, и отдувайся за вас. Пошли!
- Да кинь им по куску пищевода, пускай грызут.
Потом пришлось выделить ливерную долю коту. Мухи же давно брали своё сами, и только сороки, громко комментируя происходящее, нервно дожидались своего часа.
- Чем помочь? - Рифат, непривычно для своего природно-гусарского тонуса понурый и красный, словно пришпаренный, угрюмо переминался за спиной Ивана Петровича.
- Вон, со Сверчком относи к холодильнику.
- Нет, я бы здесь чего-нибудь. Только, это, я сырое мясо брезгую.
- Ну, сматывай шланг, убирай горелки.
Вернувшийся с кухни Сверчок как-то нагловато оглядел Рифата:
- Ты чего как мешком ушибленный? "Паду ли я, стрелой пронзённый...", а?
- Да пошёл ты!
- Уже иду! - Утаскивая тяжеленную ляжку, Сверчок гоготал, копируя "армянское радио":
- "Э, дарагой! Мусщина - это у кого дэнги эсть. А то, что ти падумала - тот самэц".
- Слушай, ты! - Рифат вздёрнулся вдогонку, но удержался. - Старый, лучше я свалю куда по периметру. А то нервы сегодня ни к чёрту.
Случилось же следующее.
Рифат с утра был в наряде на пищеблоке. Заготовки к обеду на полсотни ртов - беспросвет, одной только воды четыре бака заливай-да-сливай, что крупы, что мусора - вёдрами, да ещё картошка со всякими овощами, да хлеборезка, короче - крутись. Какая-то с ранья вся в себе задумчивая, Людмила запустила компот и вяло перемешивала густеющую со дна рисовую размазню, как вдруг, словно наконец-то проснувшись, хлопнула ладошками:
- Пойдём, перекурим?
- Пойдём! Мила, знаешь же: что ты ни предложи - я с радостью. Даже туберкулёз зарабатывать.
- "Туберкулёз" - это сильно. Ограничимся потемнением с мокротами.
Они мимо бани узким проходом вышли под навес, и даже в тени сощурились дневному свету. Рифат широким жестом протянул "Parliament", отщёлкнул большим пальцем крышечку:
- Во, как чехи нас любят. Слабее не дарят.
- Везёт вам. К нам на пищеблок такого не долетает.
- Так ты только скажи - чего нужно, всё достанем. Нет, в самом деле - никаких же проблем: утром даёшь задание, к обеду исполняют. Только скажи! Повели, царица!
- Ну, надо ж, какие мы....
- Какие? А? А?
Любой мужик знает: если законтачил, так не тормози! Рифат, поднося огонёк, внимательно заглянул в лицо: Людмила прикуривала, а глазки-то где-то, ох, далеко и глубоко.
- Заботливые. И хозяйственные.
- Ладно уж, "хозяйственные", зачем так приземлять? Ты ж меня совсем не знаешь, а на самом-то деле я очень даже романтическая натура. Конечно, внешне всего лишь сержант, но внутри-то поэт, можно сказать - тот же Денис Давыдов. Помнишь? -
Ради Бога, трубку дай!
Ставь бутылки перед нами,
Всех наездников сзывай
С закручёнными усами!
Чтобы хором здесь гремел
Эскадрон гусар летучих,
Чтобы Грозный ... э... присмирел
На моих руках могучих!
"А зубы у неё какие белые! Смеётся, а сама плывёт, эх, чёрт, точно плывёт! А что? - тоже человек, и рано или поздно человеческое должно стать нечуждым".
- Ты, Рифат, действительно, гусар! Ну, просто всё про тебя!
- Да, трудно отрицать. Скорее всего, в прошлой жизни я и был Денисом Давыдовым. Ты как, веришь в реинкорнацию? Но ведь тоже точно обо мне: "Я не поэт, я - партизан, казак. Я иногда бывал на Пинде, но наскоком...".
- Ты же не "казах", ты же сам говорил, что татарин!
"Какие белые у неё зубы. И смех... созревший. Точно созревший". Они возвращались всё тем же, слишком узким коридорчиком, и дошли до поворота в кухню, где Рифат наконец-то смог поравняться и обнять:
- Мила, постой... "О, пощади! Зачем волшебство ласк и слов, Зачем сей взгляд, зачем сей вздох глубокой...".
Людмила левой рукой перехватила его запястье, правой прижала плечо и, подседая на колено, широкой дугой бросила через себя. Припечатавшись всем телом в каменный пол, Рифат зацепил ботинками стоящие столбиком пустые бочонки из-под сухого молока, и они весело поскакали и покатились во все стороны. Откуда вдруг возник лейтенант Вахреев? Зампотылу огромной гильотиной навис над распластавшимся перерождением гусара-поэта, и если б не хохот Людмилы, то, наверное, тут же бы его и развоплотил.
Рифат, морщась, трудно сгруппировался, и, присев на корточки, зашарил вокруг, хотя Людмила уже подавала очки:
- Ради Бога, Рифатик, прости! Но ты так удобно встал.
Вахреев ещё пару секунд похлопал ресницами, и тоже расплылся:
- А ты, оказывается, у нас летун! Бетман в сравнении с тобой просто пингвин! Пойди-ка помоги Петровичу, а то потери в личном составе нам ни к чему.
- Я ж только стихи почитал. Дениса Давыдова. Потом свои... хотел. - Раскрасневшийся Рифат, напрыгивая, быстрыми двойками шлёпал раскачивающуюся на постанывающей цепи "грушу". - Нет, какова она! Я-то думал, что - она с высшим гуманитарным, понимает. Какое! А тут ещё интендант пыльным мешком из-за угла. Подсматривал или как? Что, поварихи только для господ офицеров? Типа, как журналистки - для генералов. А сержантскому составу что делать?
Славка, уперевшись ногами в стену, откинулся на железно-сварном, умягчённом несколькими слоями поролона, высоком стуле, и тупо смотрел через бойницу на уходящий в зелёнку пустой проулок с полуразрушенными-полужилыми панельными четёхэтажками. Там дальше, далеко над кронами зубилась водонапорная башня. До смены ещё сидеть и сидеть, днём под крышей делать совершенно нечего, всё вокруг неизменно, и хорошо, что Рифат зашёл, хоть поразвлечёт своими проблемами, иначе утянет в сон, просто ужас, как после обеда развозит.
А Рифат всё никак не мог успокоиться: впервые за всё время командировки на него вдруг напал приступ спортивной активности. Он и кругов двадцать по залу пробежал, и поотжимался, и поподтягивался. А теперь, вон, "мешок" лупит. И говорит, говорит:
- Если, Черкас, раньше главным героизмом считалось просто умереть за Родину, то теперь нужно обязательно и побеждать. А если кто без победы вернулся - всё, сегодня уже не герой. Тем более, раз за бабло и за льготы. Ох, и бабло! Ну, ладно, нам, эмвэдэшникам, действительно хоть что-то, да платят, а армейцы-то свои заслуженные по году выпросить не могут. А если выпрашивают, то только за тридцать процентов отката. Мальцов стреляют, подрывают. Безо всякой войны. А с них откат. Вот сучары! И ещё плевок - бывших "духов" "героями России" награждать. Плевок на могилы, на костыли этих вот мальцов. Потом по телеку руками разводят: "Как это, как это Арби Бараев в "Норд-Ост" попал? Как это, как это"? Да пока он на Кавказе наших фугасил, его родной брат Малик давно "Мосфильм" закрышевал! Чего, трудно, что ли, ему было кое-чего там припрятать? Вся Москва уже под Кавказом. Вся. Куплена с потрохами. Вот и вопрос: воюем мы, блин, с чертями, или дрочимся?