И по домам.
Лия, отвернувшись, продолжала молчать. И Славка заскучал: вот только сцен наигрывать не надо б. Он, ведь, между прочим, тоже рискует. И, главное, без особой нужды, из одной жалости. Ну, может, ещё и из любопытства. Он медленно несколько раз шагнул, чтобы просмотреть тропку вдоль разномастного забора, из-за которого знакомо выглядывала осыпавшаяся черешня.
А, кстати, как там ласточки? Славка неловко полез в пролом. Перегнившая труха обрушившихся перекрытий поросла высокой, бледной от нехватки солнца, крапивой, вдоль стены остатки сварной лестницы ржавой спиралью вели наверх, на широко проломанный посредине пол верхнего этажа, где, под бетонным козырьком-опояской, холодными склепиками лепились опустевшие гнёзда ласточек. Значит всё, весёлые щебетуньи уже поставили на крыло птенцов и покинули башню до будущего года. Оглядевшись напоследок, прижал АКС и пригнулся, чтобы вылезти обратно. Стоп! Стоп-стоп-стоп: всё обильно закапано бело-серыми птичьими метками, а вот справа от входа куча хлама чистая. И сломанная детская коляска - в прошлый раз она лежала... вон там, у стены. Он точно запомнил, что у неё было одно колесо. Жёлтое. Коляска, дырявый тазик, смятые коробки, тряпьё - и ни точки помёта! Ну-ка, ну-ка, ну-ка: из-под кучи слишком нахально торчал угол толстенной полиэтиленовой плёнки.
Подцепив полиэтилен ногтями, Славка осторожно, а потом сильнее потянул ускользающий край. Сдвинулось! Вместе с мусором. Интересно! И опять поддалось. Перехватившись, приподнял и увидел освобождающуюся из-под рассыпающегося навала оббитую старой оцинковкой квадратную крышку, такую же, как у погребов. Это... это же схрон?.. Точно, схрон! Ни фига себе.... Но тут кусок плёнки выскользнул, и, ловя равновесие, Славка широко отшагнул.
Когда рычаг-предохранитель отлетает, ударник под действием боевой пружины накалывает капсюль-воспламенитель. Через три-четыре секунды по горючему составу замедлителя огонь доходит до капсюля-детонатора. И если щелчок воспламенителя ещё слышен, то взрыв уже нет.
Славка скорее догадался, чем ощутил, что пяткой зацепился за тонкий капроновый шнурок и боковым зрением успел-увидел выкатывающийся из-под серой обувной коробки зелёный шарик РГД-5. Раз. Два. Три. На "четыре" он щучкой влетал под лестницу, и взрыва, действительно, не услышал.
Голубые глаза с трудом сфокусировались на карих.
- Ли-я?
Тонкие губы шевелились, но ничего, кроме звона не было слышно. За белым контуром её платка близилось что-то ещё. Это тоже глаза, но в черноте масок. Выставив стволы, три камуфлированных тени заслонили далёкий-далёкий лоскуток вырезанного зубцами синего неба. Славка поднял невесомой правой рукой невесомую же рубчатку "лимонки", а левым указательным попытался попасть в кольцо. Но расширившиеся карие глаза так близко-близко отразили голубые, что он опустил, развёл руки.
Со второй попытки свет возвращался вместе со звуками. Вернее, это были даже не звуки, а дёргающая, вибрирующая боль, проникающая в мозг через затылок, прижатый к бетонному полу. Это где-то рядом частил дизель электростанции. Свет размяк и распался на составляющие - оранжевую "сороковку", помаргивающую в такт движку под закопчённым низким потолком, серую стену, сплошь заложенную мучными мешками, грубо сколоченные, заляпанные бетоном и известью козлы. Бочки, много красных полиэтиленовых бочек. Повёдя незатёкшим глазом, Славка различил железную лестницу, по которой пятками вперёд спускались чьи-то начищенные ботинки. Сморгнув слёзу, заново различил лампочку, мешки и Хазрата. Чеченец чуть склонился, и, улыбнувшись, коротко, без размаха пнул. Славка не хотел, совсем не хотел, но это так получилось - через неразмыкаемые, неразлипающиеся губы крик вырвался сам, когда носок ботинка сместил переломанные рёбра.
- Не кричи, гаски. Не услышат.
В третий раз свет пришёл не только со звуком, но и с чувством тела. С болью тела. Дизель тарахтел чугунным кузнечиком, и лампочка всё также помаргивала, но теперь над ним стояли трое.
- Эй, гаски! Ты думал: наши чеченки, как ваши русские - бляди?
Хазрат опять чуть пригнулся, и Славка закрыл глаза: "Господи! Только бы не закричать"!
- Чего ты думал, свинья? Ты хотел осквернить нашу девушку? Так?
"Только бы не кричать, не кричать...". А чего он, действительно, хотел? Чего? Да просто, просто посмотреть - неужели все чеченцы такие роботы, неужели в них нет ничего живого? Хотел просто-напросто посмотреть!
- Ты думал: это она тебе пишет? Так? Слюни пускал? Воображал? Так?
Нет. Вовсе нет! ...обмануть он не хотел Доверчивость души невинной....
- Это тебе мой сын Умар писал. Он писал, а Лия относила. Она молодец, завела, как осла морковкой. Только зачем ты в башню пошёл? Сидеть нужно было в беседке.
Умар - это тот, который первым засмеялся, левый. Наверное, младший. А Лия - "мехкари". Вот она и совершила свой подвиг, "принесла добро тейпу". Теперь её выдадут замуж. Славка опять трудно сморгнул.
- Что ты, гаски, плачешь? То кричишь, как овца, то плачешь, как девка! Ты же - ОМОН, ты - "непобедим", а? Что, ранена рука? - бей второй! Сломана нога? - пинай другой! Нет, все вы, русские, все вы, гаски, - не воины, не мужчины.
Проклятые слёзы, проклятый стон! Но губы всё же расклеились, разорвали корку сукровицы, и распухший, непослушливый язык, царапаясь о сломанный зуб, вытолкнул:
- А-вы-вол-ки. Вур-да-лаки.
- А ху бох? Что ты сказал? Да, ты прав, гаски, прав: мы волки. Волки! А вы - овцы. Вы - бараны, у вас даже своего пастуха нет. Кто вас сюда гоняет? Кто дома стрижёт? А? Израиль? Бараны вы, русские, послушные бараны, и пока вами правят Ваксельберги, да Абрамовичи с Фридманами - мы вас будем есть. Рвать на части.
- Вы-чер-ти. Ту-пые-черти.
- Ля иляха илля Аллах!
Ни света, ни звуков больше не было. Не было и боли.
...Трасса, вырвавшись за серпантинную тесноту, вольно развилась, широко обходя берёзовые холмы и просекая изумрудящиеся до горизонта поля озимой пшеницы. Редкие встречные машины со свистящим шорохом ударяли в приоткрытое окно разогретым ветром, и столбы электропередач ровными взмахами проводов отбивали такты сердечного марша.... Когда унесу я в чужбину... Под небо южной стороны...
Хазрат как окаменел, даже почти не дышал, и только, выдаваемые подёргиванием век, мысли бешено метались, замкнуто рикошетили в черепе: "Зачем, почему этот полез в башню? Как догадался? Лия тоже ничего не поняла: вдруг пошёл, вдруг стал тянуть мусор. А не она сама?.. Нет, она не знала, ничего не могла знать! Да и не предала б, она верная. Что-то не так получилось у них самих, где-то совершён промах...". Теперь предстоит долгий разговор с шейхом Исламбеком, да будет доволен им Аллах. Долгий и трудный: "Почему Хазрат так плохо замаскировал схрон"? - "Виноват, вокх стаг". Исламбек, кроме срыва операции, попытается повесить на него и всю сумму за утерянное оружие и БП. Но тут он и бросит к ногам шейха неверного в искупление - отплатой за зло пусть будет соразмерное ему зло, разрежет горло и сольёт нечистую кровь за свою вину - в мести жизнь для вас, люди рассудительные. Может, удастся сторговаться на половину. В любом случае, не одному же ему за всё отвечать. Только русский не должен ничего сболтнуть. И не сможет: Хазрат, аккуратно, чтобы не запачкаться, оперся косточками кулаков на край козел и наблюдал за сыновьями, которые уже, не так, как когда-то в первый раз, а ловко и точно срезали русской свинье уши - "цаа хум цахез" - "ничего не слышу", и вырезали глаза - "цаа хум ца го" - "ничего не вижу". Русский опять немного покричал, подёргал ногами, но скоро отключился. "И язык тоже"! - в этой войне муслаблагословенна.
Хорошо - дик ду! Любому отцу радостно смотреть, как растут его волчата, быстро растут, в настоящих волков. Они уже умеют убивать, умеют казнить врагов Ичкерии. Дик ду! Им это много придётся делать, очень много, молодым большие дела предстоят. Уже один брат спрашивает, когда он их к нему в Москву отправит, другой к себе в Питер ждёт - воины везде в цене. Но, пока рано, пусть пока здесь, с отцом поработают, поучатся, окрепнут.