– Это не моё, это не от меня! – мучительно стонал он, не в силах бороться с отравой.
Люди же, творившие это отравление, по-прежнему пожинали урожаи от своих посевов, растили скот, собирали ягоды, грибы и другие дары леса, добывали лесную и водную дичь, ловили рыб. И ели со всем этим разлитый ими самими яд.
Резко упала численность всех видов дичи, сузилось её разнообразие. Старожилы почувствовали, что у уцелевших видов живности изменился вкус: мясо рябчиков утратило былую нежность, зайчатина потеряла характерную душистость, утки независимо от породы попахивали мылом, разные виды рыб почти лишились своих самобытных привкусов, а сами рыбы стали какими-то квёлыми и гораздо скорее портились.
Приехав с издёрганными на работе нервами, я воспринимал это несчастье особо болезненно. К концу дня, когда заканчивались благодатные вспышки охотничьего азарта, когда проходил гордый восторг от показа добычи домашним, когда завершалась вкусная благодарная кормёжка собак, я возвращался к размышлениям о зловещей участи лесного края. Читая Евангелие, я постепенно пришёл к аналогии, подсказанной «Откровением Святого Иоанна Богослова»: то, что произошло с лесом – нашествие «своих же» неодолимых смертоносных сил – это его Апокалипсис, его кара, его агония. И «Откровение» подсказывало мне, что это – только начало преломления первой из семи печатей, только предчувствие того, что в будущем произойдёт с Россией, с человечеством и со всем миром.
И эта аналогия оказалась верной: как похожа современная Россия на тот несчастный лес!
Осмыслив давние смутные подозрения и догадки, я начал пристально копаться в себе и в других, отыскивая и повсеместно находя зловещие активные ростки из грядущей общечеловеческой драмы – нашего будущего. Некоторые итоги этого тревожного созерцания отражены в романе «Пациенты доктора Визинга».
Препарирующий человеческую личность прежде всего находит в ней отображения других личностей. Поскольку восприятие внешнего мира каждой личностью глубоко индивидуально, все эти отражения неадекватны оригиналам: в воображении одной личности другая может совершать действия или даже вести образ жизни, совершенно ей не свойственный. Соответственно, невозможно оспорить правоту старой истины: всякий пишущий с натуры получает лишь искажённые его восприятием образы, содержащие к тому же неадекватные отображения друг друга. Таким образом, мой роман, как и все другие художественные произведения, – личностная трактовка всего окружающего, то есть призрачный хоровод несуществующих фантомов, их иллюзий и лукавых игр друг с другом и с нами, реальными и неповторимыми смертными. С учётом этой оговорки, все персонажи списаны с фактических прототипов. Жизненные судьбы и житейские эпизоды также списаны с натуры, то есть реальны в таком же контексте.
Каждая часть романа – это аллегория наблюдения, высказанного в её эпиграфе. Эти аллегории создавались в виде описаний поведения и устремлений персонажей, от рождения повязанных кровными узами своего этноса, в данном случае – русского, а, возможно, и российского мегаэтноса, если считать, что таковой существует. В свою очередь, судьба каждого персонажа – это аллегория участи отдельного дерева в тяжко поражённом дремучем лесу и его роли в жизни-болезни этого леса. Возможно, все эти образы гармонично вписываются в метафизическую картину движения мира, созданную Великим Иоанном Богословом в его бессмертном «Откровении», не оставляющем у верующих никаких других Надежд.
ТОГДА (Конный поход).
Многое из того, что всплывает из памяти, кажется не то что нереальным, – просто невозможным, особенно в бытовых мелочах, в отношении к законам, официальным порядкам, обращению с оружием и т.п. в нашем закрытом, полувоенном средмашевском социуме тех времён. А ведь это казалось нормальным, естественным. И неловко, и смешно, и трогательно вспоминать.
Около месяца назад наступил Новый, 1978 год. Пятничный вечер. Закончилось непрестанное, лихорадочное дневное дёрганье. Только периодически набегают важные накаты напоминаний о неисполненном. Но это будет всегда. Полная тишь. В своём уютном кабинете смотрю служебную почту.
Такая же тихая, сладко-спокойная тишина была ТОГДА, в сорок втором, когда отменяли воздушную тревогу и не надо было идти в бомбоубежище. Света нет, полная темнота, на окне затемнение. Но тепло. Мама и бабушка рядом, на горячей лежанке, брат где-то тут же, внизу, на полу, слушает мурлыканье кошки.