25
«…виноват он», — сказал Янош.
Он наклонился вперед, и его лицо опять оказалось в тени. Луч фонаря отражался в оконном стекле позади него, и стало видно еще одну фигуру, похожую на призрак. Наверно, это была Сабина.
— Кто и в чем виноват? — спросил Давид, пораженный увиденным, не обращая внимания на то, что Янош не мог его слышать.
Он не получил ответ на свой вопрос, прозвучали лишь несколько заключительных фраз:
— Когда ты будешь слушать это, Давид, я уже буду далеко, очень далеко. Когда ты выберешься отсюда, — а ты выберешься, не бойся, — я уже буду в безопасности. У меня есть все необходимые документы. Спасибо тебе, Давид, что ты был моим единственным другом.
Опять послышалось шипение. Сабина с помощью пульта дистанционного управления отключила видеомагнитофон и уставилась на черный экран, словно ожидала большего. Как будто там должно было появиться что-то, что касалось ее самой. В подвале было очень тихо, и Давида опять начал охватывать страх. Возможно, Янош действительно не хотел, чтобы с Давидом что-то случилось. Что касается Сабины, то тут дело обстояло совершенно иначе. Давид чувствовал это по ее взгляду, по напряженным движениям, по ауре многолетней фрустрации, которую она носила в себе и которая окружала ее, словно душный, тяжелый и опасный запах. Сабина его не отпустит, по крайней мере, по доброй воле.
Давид знал, что ничего говорить нельзя, нельзя ни о чем спрашивать. Его спасение было лишь в хладнокровии, а нервозность могла убить. Сабина, щелкнув суставами ног, встала и унесла телевизор из подвала, в этот раз громко, обеспокоенно постанывая, словно телевизор весил теперь вдвое больше, чем раньше. Когда она вернулась, Давид пытался избегать ее взгляда и делал вид, что он очень устал и не все понял. Сабина села рядом с ним и начала говорить, словно его тут не было или же ей было глубоко плевать, был он тут или нет. Но на самом деле она хотела, чтобы он выслушал ее, чтобы он задавал вопросы, интересовался ею, ее переживаниями и мыслями. Пока он будет делать это, пока и будет жить. Поэтому он должен был сделать все, чтобы она начала рассказывать, пусть даже, если понадобится, это будет длиться тысячу и одну ночь.
26
— Янош Кляйбер, — сказал голос Фишера прямо Моне в ухо, — это напарник Герулайтиса. Так сказал Герулайтис на допросе. Прочитать тебе это место?
— Нет, спасибо, не надо. Я все равно сейчас приеду.
Мона на ходу отключила мобильник и опустила его в сумку. Янош Кляйбер на самом деле был Ханнесом Шталлером. Из Ханнеса он стал Яношем, а Кляйбер — это, скорее всего, потому, что его мать вышла замуж второй раз. Она была права: преступник — полицейский, и неудивительно, что он действовал так профессионально. Она снова позвонила Фишеру.
— Слушай Ганс, только не задавай вопросов. Янош Кляйбер и есть преступник. По крайней мере, с достаточной долей вероятности. Я хочу, чтобы ты вызвал его к нам.
— Прямо сейчас?
— Да, но так, чтобы у него не возникло подозрений. Скажи, что речь идет о его коллеге Герулайтисе. Сделай вид, что нам нужна его помощь. О’кей?
— Да.
— Я сейчас приеду. Минут через пятнадцать. Если его нигде не будет, попробуй найти его у матери, Сузанны Кляйбер. Ее тоже нужно вызвать. Если ты его нигде не найдешь, объявляй в розыск.
— А его мать?
— Пока не надо. Что-нибудь слышно о Герулайтисе?
— Ничего.
— О’кей. Пока. Нет, подожди. Пошли патрульную машину к Плессену домой. В его спальне, в тумбочке, есть копия одного письма. Она нам нужна. Поторопись, Ганс. У нас мало времени.
— Да.
— Ну хорошо. Спасибо. Я сейчас выезжаю.
Мона вышла из клиники, в которой оперировали Плессена, и направилась к стоянке, где оставила свою машину. Это был самый жаркий день, который ей пришлось пережить. Воздух был сухой, словно в пустыне, легкий ветерок не приносил облегчения. Наоборот, ощущение было такое, будто он дул прямо из духовки. Машина стояла на солнцепеке, потому что места в тени уже не было. Мона открыла дверь, волна жара ударила ей в лицо, и она чуть не задохнулась. Сиденья из искусственной кожи нагрелись так, что она чуть не обожгла себе руку, когда оперлась ею на сиденье. Руль тоже раскалился, и за него было трудно держаться. Мона вытащила из бардачка свои старые кожаные перчатки и представила себе, на кого она сейчас похожа: женщина, которая носит черные кожаные перчатки среди лета, самого лучшего за все времена. Она открыла все окна, выругалась уже в который раз за эти несколько недель по поводу отсутствия кондиционера и нажала на педаль газа.