А. Б. Рошаль сдружился с Карповым двенадцать лет назад, когда тот делал первые серьезные шахматные шаги.
Помню день, когда на турнире, проходившем в начале семидесятых годов в Центральном Доме культуры железнодорожников, Александр Борисович показал мне на худенького, угловатого, застенчивого паренька и сказал:
— Посмотрите, это Толя Карпов. Он будет чемпионом мира.
Я всегда считал Александра Борисовича серьезным человеком и потому спросил:
— Вы когда-нибудь кому-нибудь сулили такое будущее?
— Никогда. Никому.
С годами Александр Рошаль стал журналистом, членом редколлегии еженедельника «64». Помню его первые литературные опыты, читанные в рукописи. Не надо было быть провидцем, чтобы предсказать ему счастливое литературное будущее. Писать о шахматах не легко. А писать просто, доступно, увлекательно и вовсе трудно. Читаю репортажи Александра Рошаля и написанную им совместно с Анатолием Карповым книгу «Девятая вертикаль» и радуюсь за старого товарища.
Среди тостов, произнесенных в этот вечер, запомнился один. Его произнес американец Эдмонд Эдмондсон:
— Утверждают, что мы живем в мире коммуникаций — спутники, телевидение, телефон и прочее. Но это не так. Мы живем в мире разрывов. Расплываются континенты, сталкиваются религии, распадаются семьи. А шахматы, они как бы объединяют нас и склеивают расплывающиеся материки. За тех, кто служит им. За вас, дорогой Саша.
Эдмондсон был долгие годы главным секундантом, советчиком и опекуном Бобби Фишера.
Трудно удержаться, чтобы не спросить, где сейчас Фишер, насколько обоснованы разговоры о его возвращении в шахматы и предполагающемся матче с югославским гроссмейстером Светозаром Глигоричем.
Дело в том, что незадолго до отъезда в Багио я встретился с доктором юридических наук, шахматистом, кандидатом в мастера Таиром Таировым. Он выступал в Лондоне на международном симпозиуме, и, едва кончил доклад, к нему подошла одна женщина.
— Незнакомка довольно сносно говорила по-русски, — вспоминает Таир Таиров. — Похвалила мой английский (я выступал на английском) и спросила, не обижусь ли я, если она даст мне совет по поводу построения нескольких фраз. Я ответил, что буду благодарен. Мы разговорились. Оказалось, что моя советчица — мать Бобби Фишера. Признаюсь честно, у меня как-то сразу вылетели из головы все ее лингвистические советы. Я начал расспрашивать о Бобби и услышал малоприятную новость. Секта, которая сумела привлечь к себе и опутать экс-чемпиона мира, его судебные процессы поглотили почти все сбережения Роберта. Мать сказала, грустно улыбнувшись, что ничего не может сказать о будущем сына. Ей искренне жаль, что все так неладно случилось, бросил шахматы, отказался от уймы выгодных предложений «быстро и честно сделать деньги»; на что он будет жить через год, мать не знает.
Вспомнив рассказ профессора-юриста, я подумал: может быть, тот матч с Глигоричем и поможет Роберту Фишеру, во-первых, вернуться к шахматам, а во-вторых, поправить свои финансовые дела (в печати промелькнуло сообщение о миллионном призовом фонде).
А Эдмондсон сказал:
— Насколько я могу судить, этот матч никогда не состоится. Фишер сейчас знается только со своим священником, снова ушел в себя, хотя и следит за всеми шахматными новостями. Вы спрашиваете, будет ли он когда-нибудь играть в шахматы. Этого не знает никто. В том числе и сам Бобби.
Затерялся, заглох раньше времени еще один талант. Очень не хотелось бы в это верить. Хотя такая судьба очень часто караулит таланты, поставленные на службу самому себе.
…Через два дня должна играться очередная, восемнадцатая партия. Но научившийся «думать прежде всего о себе» Корчной заявил, что ему не нравятся флюиды, которые излучают находящиеся в зале гости из СССР. Поэтому он дождется их отъезда, а пока возьмет тайм-аут.
Сперва один. А потом второй.
В Маниле по телевидению смотрим за восемнадцатой партией. В Сингапуре по радио узнаем об ее ничейном результате. В Делийском аэропорту нам рассказывают о том, что в девятнадцатой партии выпустил победу Корчной, а едва вернувшись в Москву, слышим, что в двадцатой прошел мимо выигрышного продолжения Карпов.