— Здорово, здорово, дружище, — бодро заговорил он и энергично затряс мою руку. — Представь же меня своей даме сердца.
Почему же Соната так смотрела на него, подумалось невольно, когда она чинно подала руку Даубарасу — и не руку даже, а лишь длинные, белые пальцы — вспыхнул рубиновый перстенек, подарок к окончанию гимназии; у меня в голове не укладывалось, как можно делать дочерям такие дорогие подарки, но мне было известно, что это подарок матери и что Соната перстенек очень любит; мысленно я дал себе слово когда-нибудь подарить ей еще один. Но это были планы на далекое будущее, мечты, о которых лучше не заикаться; сейчас Соната знакомилась с Даубарасом, напустив на себя столь холодный и неприступный вид, что можно было подумать, будто она делает огромное одолжение, протягивая руку представителю из Вильнюса, самому Даубарасу; в этот миг она мне снова нравилась, юная Соната, и если бы я не увидел… Но я увидел эту немую, но выразительную игру в ее зеленоватых, слегка удивленных глазах, игру, которой она встретила Даубараса, — издалека, через головы других; было в этой игре нечто мне неизвестное и ничуть не свойственное Сонате, той девушке, которую я знавал до сих пор, — в этом вдруг посерьезневшем лице и все вобравшем в себя взоре зеленоватых глаз; возможно, так вышло потому, что Даубарас вдруг неожиданно прервал наш разговор, а может, и нет, не потому; раздумывать об этом тоже некогда.
Даубарас… Я зачем-то уставился на ослепительно белые манжеты, выглядывающие из-под рукавов черного, отменно сшитого пиджака; в глаза ему я старался не смотреть, сам не знаю почему. Представитель Казис Даубарас; когда мы с ним виделись? О, давно, я вскинул глаза и соскользнул вниз по крахмальной груди — точно по снежной горке, где наверху чернели небольшая изящная «бабочка»; давно не видались… последний раз — тогда, в дождь… в дождь? Ну да, шел дождь — в сорок четвертом; шел дождь и гремел гром, а вы… а ты… Ты, Ауримас, вышел раньше, помнишь — играли свадьбу; ты ушел и вернулся в комнату близ своей службы; было темно, и шел дождь, хлестал вовсю, дождь дождь дождь; где-то стреляли — не то в Старом городе, не то в Алексотасе, грохотало — тут же, прямо над головой; кто-то что-то говорил — запугивал или успокаивал, надо бы вспомнить; ты пришел, еле-еле приплелся и камнем рухнул на диван, тот самый, на котором всего неделю назад лежал немецкий майор ветеринарной службы (вступив вместе со всей ротой в Каунас, ты нашел на столе еще теплую яичницу); рухнул и сразу же уснул тяжелым сном выдохшегося человека; а через два квартала отсюда, близ фуникулера, в другой квартире другого сбежавшего немца…
Эй, полно, полно, — кулак сам собой сжался, полно — Даубарас здесь; неужели ты не рад видеть его? Он выпустил твою руку, стиснув ее так, что косточки затрещали, и теперь здоровался с Сонатой; а она… О, Соната верна себе, разве я не знаю; и она знает себе цену, ей такое не в новинку; ишь как спокойно, даже, пожалуй, высокомерно — любуйтесь все! — протягивает она свою руку (ах, что за вздор!), будто, здороваясь, она делает величайшее одолжение Даубарасу — самому Даубарасу; а он — ах ты, господи! — берет эту руку за самые кончики пальцев, бережно, словно рука сделана из воска, и так преувеличенно учтиво склоняет голову и улыбается такой покровительственной улыбкой, что можно подумать, будто здесь английский губернатор приветствует принцессу Сиама; я громко потянул носом.
— А ну-ка, юноша, выше голову, — от Даубараса не укрылось мое движение, он выпустил руку Сонаты и повернулся ко мне; Соната ладонью поправила прическу. — Наш край цветет, как говорит поэт, и впору ль нам грустить? Рад снова видеть тебя, Ауримас! Молодец!
Он говорит это не мне — Сонате, да и смотрит больше на нее, чем на меня, хотя Соната, судя по всему, отважно выдерживает взгляд его карих, настойчивых глаз, — я и не знал, что она способна на такое; оказывается, способна; стоит и как ни в чем не бывало прихорашивается, будто на всем белом свете нет ничего важнее аккуратной прически; пожалуйста, пожалуйста, любуйтесь на здоровье, — словно говорило ее серьезное и такое красивое лицо, разрумянившееся от танца; красивое, да вот… Да вот только ледок этот в ее зеленоватых глазах, это столь неожиданное для меня равнодушие… и этот Даубарас… с его взглядом — напротив, так хорошо знакомым мне…
— А ведь я, честно говоря, уж и не чаял тебя встретить, — перебил он мои размышления (и в самое время, потому что я вздумал что-то сказать Сонате — и, вполне возможно, — не самое приятное). — Мне говорили, что со службы ты уволился, хотя мотивы твоего ухода мне как-то, знаешь, не совсем ясны.