— Я рабфаковец.
— Кто-кто? Не расслышал…
— Слушатель подготовительных рабоче-крестьянских курсов. При университете. Без всяких мотивов…
— Без всяких?
— Абсолютно.
Даубарас неодобрительно покачал головой.
— Без всяких? — переспросил он. — Зачем же тогда со скандалом… с хлопаньем дверей, если без всяких мотивов…
— Дверью я не хлопал.
— Ну, поспешил… Погорячился. А куда спешил — что, горит?
— Просто боялся опоздать на экзамены… А откладывать еще на год… или рассчитывать на блаженное «когда-нибудь»…
— Состариться боишься? — Даубарас подмигнул Сонате; та сделала вид, что не заметила; это придало мне храбрости.
— Боялся. И не я один. Вот и Питлюс в Вильнюсе тоже… и Юозайтис…
— Питлюс! — Даубарас выставил вперед подбородок — этим плавным, знакомым мне движением. — Ты на Питлюса не смотри, Питлюс у нас талант. Перспективный. Правда, и хлещет он будь здоров, но уж когда садится работать… Редактора друг дружке готовы глотку перегрызть из-за его творений — очерков этих, — с руками рвут, из кожи вон лезут, чтобы к себе залучить… Да он держится. Почуял, лихой скакун, вольное поле… грива дыбом — и поминай как звали… Еще бы — звезда есть звезда… Впрочем, что же это мы — ведь с нами дама… А вы что изучаете, коллега?
Он снова обратился к Сонате, как будто меня здесь не было; я отвернулся. Но и стоя боком к нему, я чувствовал, как его взгляд, быстрый и беззаботный, несколько раз щекотнул меня; возможно, от него усилилась резь под ложечкой. Я пожалел, что явился сюда, на торжественную имматрикуляцию, пожалел, а сам, хоть убей, не знал, что еще мог бы я делать, чем бы занялся; сочинять не тянуло. Как-то вдруг, ни с того ни с сего, погасло пламя, которое целую неделю сжигало меня; погасло вместе с отправкой письма в Вильнюс; то, что я писал, возвратившись с почты, было не более как остывший пепел былого горения. И виной тому, что я чувствовал себя вконец измотанным, выдохшимся, был нынешний вечер, и, возможно, Даубарас; он единым махом сорвал завесу с прошлого, и оно нахлынуло вместе со всеми старыми воспоминаниями, как прорвавший плотину паводок. Я вновь увидел себя, маленького взъерошенного мальчонку, уносимого течением, и его, Даубараса, стоящего на берегу; он держал над головой черный зонт, на нем был серый пуловер, шерстяной берет; вот он машет мне рукой и выкрикивает что-то издалека, наверное, по обыкновению, поучает; может, показывает доску, что плывет неподалеку, — чтобы я схватился за нее, или видит, как меня спешит подобрать лодка; к сожалению, ничего этого я не увидел. Передо мной был лишь Питлюс, еще один прибывший в Каунас представитель — Питлюс, и он разъяснял мне, как это будет скверно, если мы все в один прекрасный день уволимся с работы и ударимся в учебу — пусть из самых лучших побуждений, и был еще Даубарас, который одобрительно кивал, слушая эти доводы; «Питлюс может, Питлюс — это звезда»; сначала Питлюс, потом Даубарас; этот, брат ты мой, талант, ну а ты, не взыщи…
— Что же мы тут стоим, как колонны? — я встрепенулся от этого вопроса, а Даубарас продолжал: — По-моему, тут должен быть буфет… А в буфете там, смею надеяться, окажется и пиво… С позволения нашей уважаемой спутницы…
— Уж лучше самогон, — хрипло проговорил я. — Стакан самогона уважаемой нашей спутнице. По-моему, он тоже может здесь оказаться.
— Ауримас! — взорвалась она. — Хотя бы при людях…
— Ого! — заметил я. — Наконец я снова слышу эти ласкающие сердце звуки, которые весь вечер приводят меня в восторг…
— Подожди, — Соната грозно посмотрела — о, эти злые зеленые огоньки. — Ты, Ауримас, подожди!.. — В голосе ее послышалась дрожь. — И не то еще будет…
— Да ну?
— Увидишь!
— Тогда прости меня, раба недостойного…
Я даже зажмурился, прекрасно отдавая себе отчет, что пересолил, но не было у меня нынче сил держать себя в руках; я потупился и первым повернул туда, где находился буфет. Знакомый запах тушеной печенки явился для меня тяжким испытанием; нутро взвыло, как старый граммофон; услышали? Даубарас? Нет, похоже, что нет; он шел сзади, благовоспитанно пропустив нас с Сонатой вперед, как и подобает представителю, опекуну бедных студентов; Соната опять почему-то сердито взглянула на меня.
Мы сели за столик.
— Э, нет! — протестующе остановил меня Даубарас, видя, что моя рука безотчетно скользнула в карман и нащупала там единственный, да и тот одолженный, рубль. — Нет и нет, голубчик! — он погрозил длинным белым пальцем. — Что мы пьем?