— Про Сеймура я не подумал, — признался Эдельстайн.
— А миссис Абершам, которая плюется при упоминании вашего имени, поскольку вы не взяли в жены ее дочь Марджори? Она же готова глаза вам выцарапать. А Том Кассиди, который спит и видит, как подстережет вас в темном закоулке… Эй, что с вами?
Побледневший Эдельстайн откинулся на спинку дивана, судорожно стиснув пальцы.
— Никогда бы не подумал, — прошептал он.
— Пустяки, заурядная история, — попытался утешить его Ситвелл. — Не расстраивайтесь, полдюжины смертельных врагов — ерунда. Поверьте моему опыту — это гораздо меньше среднестатистической нормы.
— Кто еще? — тяжело пыхтя, спросил Эдельстайн.
— С вашего позволения, я не отвечу. — Ситвелл слегка поклонился. Накалять страсти не в наших интересах.
— Но должен же я знать, кто мой злейший враги — настаивал Эдельстайн. — Кассиди?
Ситвелл отрицательно помотал головой.
— Кассиди — слегка чокнутый, но совершенно безобидный малый. Он и мухи не тронет, помяните мое слово. Вашего злейшего врага зовут Эдвард Самюэль Манович.
— Вы уверены? — Эдельстайн вытаращил глаза. — Манович — мой закадычный друг!
— И ваш злейший враг, — терпеливо повторил Ситвелл. — Обычное дело. До свидания, мистер Эдельстайн. Не прогадайте с желаниями!
— Постойте! — крикнул Эдельстайн. В голове его крутился целый рой вопросов, но от смятения он задал такой:
— Чем объяснить, что ад настолько переполнен?
— Бесконечен лишь рай, — уклончиво ответил Ситвелл.
— Откуда у вас такие сведения?
— Мы их дочерняя фирма, — пояснил гонец Сатаны. — Извините, но у меня нет времени. Удачи вам, мистер Эдельстайн.
Он поклонился, и вышел сквозь запертую дверь.
Полчаса Эдельстайн сидел ошарашенный. Эдвард Манович — его злейший враг?! Это не укладывалось в голове. Нелепость! Наверняка секретные службы ада допустили промашку. Он знает Мановича много лет, видится с ним почти каждый день, играет в шахматы и кункен… Они вместе ходят на прогулки, в кино, раз в неделю ужинают.
Конечно, иногда Мановичу изменяет чувство такта.
Порой он позволяет себе грубые и оскорбительные высказывания.
Случалось, и не единожды, что он поступал откровенно по-хамски.
А бывало… Эдельстайн прервал поток воспоминаний. Чувствовал-еще чуть-чуть, и ом просто возненавидит Мановича.
— Но ведь мы друзья, — попытался убедить себя Эдельстайн. — Мы друзья, не так ли?
Впрочем, проверить это нетрудно, сообразил Эдельстайн. Достаточно пожелать миллион долларов. Тогда Манович разбогатеет сразу на два. Ну и что? Стану ли я, миллионер, завидовать еще более богатому другу?
Да! Еще как стану, черт побери! Проклятье! Лучше повеситься, чем позволить этому пройдохе Мановичу разбогатеть за мой счет!
— О, Боже! — воскликнул Эдельстайн. — Всего час назад я был бедным, но беззаботным и жизнерадостным. Теперь у меня на шее три желания и один злейший враг!
Эдельстайн заметил, что его пальцы непроизвольно сжались в кулаки, и сокрушенно покачал головой.
Со следующей недели Эдельстайн взял отпуск и проводил теперь день и ночь за блокнотом. Первое время его одолевали мечты о замках. Обойтись без замка было никак невозможно. С другой стороны, размышлял Эдельстайн, содержание даже средних размеров замка, обнесенного толстой каменной стеной с башенками и бастионами, дело дорогое. Прислуга, отопление… Эдельстайн прикинул, что приличный замок потребует от него тысяч десять в неделю.
А мерзавец Манович станет обладателем двух таких замков… Пока жив Эдельстайн, этому не бывать!
Когда пошла вторая неделя, Эдельстайн вдруг вспомнил, что всю жизнь мечтал путешествовать. Не заказать ли кругосветный круиз? Или махнуть на все лето в Европу? Да что греха таить, его вполне бы устроил двухнедельный отдых на флоридских пляжах.
Но в таком случае (эта мысль сводила его с ума) подлый Манович ухитрится отдохнуть дважды!
Нет! Лучше всю жизнь голодать, чем позволить этому кровопийце наживаться за чужой счет.
Впрочем, лучше ли?
В течение всей последней недели осунувшийся, издерганный, потерявший сон и аппетит Эдельстайн впадал то в гнев, то в апатию. Идиот, говорил он себе, вдруг это просто розыгрыш? Ситвелл проходит сквозь запертые двери что из этого? Может, он иллюзионист? И все эти терзания — впустую?
Неожиданно для себя Эдельстайн вскочил на ноги и визгливо крикнул:
— Хочу двадцать тысяч долларов! Сию же секунду!
Ощутив легкое прикосновение к бедру, Эдельстайн запустил руку в карман, выудил бумажник и обалдело заморгал, увидев заверенный чек на двадцать тысяч.
Отправляясь в банк, он был втайне убежден, что его схватит полиция. Однако кассир как ни в чем не бывало выдал деньги, и Эдельстайн положил их на свой счет.
Выходя из банка, он едва не столкнулся с растерянным и счастливым Мановичем и, поспешно отвернувшись, зашагал прочь, прежде чем гнусный негодяй успел открыть рот. Домой Эдельстайн пришел разбитый, в отвратительном настроении, остаток дня у него сосало под ложечкой.
Кретин! Попросил жалких двадцать тысяч! А подонок Манович ни за что ни про что заполучил сорок!
Последующие дни Эдельстайн пребывал то в ярости, то в отчаянии. Опять болело под ложечкой-наверняка заработал себе язву на нервной почве. Все чертовски несправедливо! Давно не осталось сомнений, что Манович его злейший враг. Непонятно, почему Эдельстайн сразу не раскусил этого лицемера. От мысли, что Манович обогатится задаром, ныли зубы и хотелось лезть на стенку.
Эдельстайн в смятении мерил шагами комнату. Боль в животе не утихала — конечно же, это язва. Чего еще можно было ожидать?
И вдруг его осенило. С блестящими от возбуждения глазами он схватил карандаш и бумагу. Закончив нехитрые вычисления, пришел в восторг впервые после визита Ситвелла жизнь казалась прекрасной.
Эдельстайн встал и торжественно провозгласил:
— Хочу немедленно получить шестьсот фунтов рубленой цыплячьей печени!
Доставщики стали прибывать спустя пять минут.
Эдельстайн всласть наелся нежного цыплячьего паштета, два фунта положил впрок в холодильник, а остальное перепродал доставщикам за полцены, заработав на всей операции семьсот долларов. Кроме того, восьмидесятифунтовый ящик паштета, не замеченный в суматохе, пришлось подарить сторожу. Зато Эдельстайн обхохотался, представляя, как злосчастный Манович в своей крохотной комнатушке по макушку завален рубленой печенью.
Но радость Эдельстайна была недолгой. Оказывается, Манович оставил десять фунтов себе (мерзавец никогда не жаловался на аппетит), пять фунтов подарил молодой вдовушке, на которую давно заглядывался, а остальное продал, заработав более двух тысяч долларов.
"Я величайший болван в мире, — думал Эдельстайн, готовый рвать на себе волосы. — Ради дурацкой секундной прихоти погубил желание стоимостью в сотни миллионов".
Оставалось последнее желание.
Хоть его бы использовать по-умному, мечтал Эдельстайн. Как заказать что-то такое, что ему отчаянно нужно, но что совсем не понравится скотине Мановичу?
Время пронеслось незаметно. В последний день Эдельстайн мрачно осознал, что иссяк полностью. Он перебрал в уме все варианты. Подтвердилось самое страшное подозрение: что бы ему ни нравилось, любил и Манович. Замки, женщин, деньги, машины, путешествия, хорошие вина, музыку и изысканную пищу. Что ни назови — проходимец любил и это.
Вдруг Эдельстайн припомнил: по какой-то нелепой прихоти природы Манович терпеть не мог зубной боли. Но вот беда — сам Эдельстайн тоже ее не выносил…
Настал последний час. Эдельстайн совершенно успокоился, смирившись с неизбежным. Понял, что питать ненависть к Мановичу бесполезно и даже унизительно. Теперь, осознав это, сказал себе Эдельстайн, я смогу пожелать именно то, что мне действительно нужно. Да, Мановичу кое-что перепадет — но ничего не поделаешь.