Равнодушие и отчужденность прежних лет сменились агрессией. Мы вступили с ней в войну. И первый удар по самому чувствительному месту нанесла я.
Во Флориде стояла ровная теплынь, и мои предки решили на недельку дольше насладиться этой благодатью. Мои каникулы кончались, и мне предстояло одной переть в холодный, слякотный Нью-Йорк.
Родителям крупно повезло — удалось сэкономить на моем обратном авиабилете. По удивительному совпадению милейшему доктору Шацу тоже срочно понадобилось в Нью-Йорк, и он согласился прихватить меня в своем «Мустанге», оставив жену загорать в приятной компании моих родителей.
Зеленый «Мустанг» доктора Шаца помчал меня на север в бесконечных потоках автомобилей на автостраде, мимо апельсиновых и грейпфрутовых рощ, как золотом, пронизанных шариками зрелых плодов. Началось веселое, увлекательное путешествие в автомобиле, под мурлыканье доктора Шаца, напевавшего под нос за рулем.
Я косила глазом на его прямоносый профиль, на пористую розовую кожу лица, на седые завитки в бакенбардах, на пухлые избалованные губы, сладострастно мнущие кончик коричневой сигары, и начинала подпадать под его мужское обаяние, как это в свое время случилось с моей мамой.
Я смотрела на его пальцы, сжимавшие руль. Розовые пальцы, белеющие у суставов, с редкими рыжеватыми волосиками на фалангах и холеными, чуть синеватыми ногтями. Этими пальцами он рыскал по вялому телу моей матери, добирался до бедер, просовывал в промежность и, возбуждаясь, ласкал их кончиками то самое чувствительное место, откуда в крови и грязи вылезла на свет божий пятнадцать лет тому назад вот эта гадкая, с развращенными мозгами юная особа, сидящая рядом с доктором Шацем на переднем сиденье.
Я решила отдаться доктору Шацу. Маминому любовнику. Чувствительнее удара я придумать не могла.
Ночевали мы в отеле в Джексонвилле, на самом севере штата Флорида, и доктор Шац снял две комнаты. Мы поужинали в ресторане, и нас принимали за путешествующих отца с дочерью. Еще за ужином он заметил странности в моем поведении: лихорадочный блеск в глазах, бледность, сменяемую румянцем на щеках, и обеспокоенно спросил, не заболела ли я?
— Нет, — сказала я.
— Устала в автомобиле?
— Нет.
— Так что ж с тобой, дитя? Ты очень взвинчена, и мне бы хотелось знать причину.
— Причина проста, — с отчаяньем самоубийцы выпалила я, глядя ему прямо в глаза и не видя их, — я хочу вам отдаться. И это произойдет сегодня ночью.
Доктор Шац ничего не ответил. Мне показалось, даже не удивился. Единственной реакцией его был быстрый взгляд направо и налево: не услыхали ли за соседними столиками мои слова.
Потом он отодвинул недопитый кофе, достал сигару из нагрудного кармана пиджака, снял с нее целлофановую обертку, аккуратно обрезал кончик и закурил, окутав себя и меня ароматным синеватым облаком.
— Я знаю, о чем вы думаете, — интимно прошептала я, чувствуя, что еще немного — и у меня от страха лопнет, остановится сердце. — Вы думаете о том, что получается не очень удобно — спать одновременно и с женой, и с дочерью человека, с которым вы любите играть в шахматы.
— Значит, ты все знаешь? — без особого удивления отметил доктор Шац. — А я-то предполагал, что мы с твоей мамой отличные конспираторы.
— Отель «Веллингтон», — сказала я.
Он смотрел на меня каким-то грустным и в то же время испытующим взглядом, словно оценивая и взвешивая, созрела ли я достаточно для такого рискованного шага.
— Я вам не нравлюсь? — спросила я, теряя остатки смелости и начиная краснеть.
— Нет, почему же? Ты очень похожа на свою маму. И ей, я полагаю, не понравится, если она узнает…
— Именно поэтому я и хочу вам отдаться. Я ненавижу ее.
— Эдипов комплекс наизнанку — вздохнул доктор Шац и позвал официанта, чтоб расплатиться за ужин.
Мы поднялись к нему в комнату, и я сказала, что останусь здесь ночевать. Он, не возражая, перенес из моей комнаты к себе мои веши и спустился вниз к регистратору, чтоб отказаться от одной комнаты.
Когда он вернулся, я уже лежала раздетая под простыней. На мне были только трусики. Их я не решилась снять.
Он погасил свет и, сопя и вздыхая, разделся в темноте. Мне стало страшно, и, когда он грузно присел на кровать, придавив со своей стороны матрас, я почувствовала, как мороз прошел по моей коже.
Он коснулся меня пальцами, поиграл сосками моих грудей, проехал подушечками пальцев, как по клавиатуре, по моим ребрам и животу, просунул пальцы в трусики, и я ощутила их обжигающее прикосновение между ног, которые я судорожно сжала.
Все, что было дальше, я помню, как в полусне. Он снял с меня трусики, с усилием раздвинул мои ноги, но не сделал того, чего я ждала и одновременно боялась.
— Ты — несовершеннолетняя, — сказал он мне непривычным голосом, он тоже возбудился. — Я не стану лишать тебя невинности. Это — преступление перед законом. Да и перед своей совестью.
— Но я хочу, — всхлипнула я, как обиженный ребенок. — Я никому не скажу. Честное слово. Верьте мне, доктор Шац.
Он рассмеялся. А я заплакала от обиды.
— Но ты станешь моей любовницей, — утешая меня, как ребенка, склонился он лицом к моему животу. — Ты испытаешь наслажденье, ничем не рискуя.
Я ничего не поняла.
Он зарылся лицом между моих ног, и меня как будто опалило огнем. Он провел языком по клитору. Шершавым, дразнящим языком по нежному розовому треугольнику. Мне стало жарко, заломило в пояснице. Я задохнулась от не испытанного прежде острого, как иголка, наслаждения и стала раскрытым ртом ловить воздух.
А потом, когда я успокоилась, он предложил мне сделать то же самое с ним — поцеловать его член. Я поднялась на колени, пошарила рукой в волосах и обожглась об его возбужденный, горячий и очень большой член.
— Коснись губами… поцелуй его… — шептал он, и я безвольно подчинилась. Прикоснувшись губами, ничего не испытав.
— Раскрой губки. Прихвати головку губами — ты мне этим доставишь удовольствие.
Я покорно сделала и это, ощутив, что мой рот заполнился и я не могу шевельнуть языком.
Он стал делать членом осторожные, мелкие движения, цепляясь за мои зубы, прижимая язык.
— Не выпускай, — все больше возбуждаясь, шептал он. — Шире открывай рот… еще шире… еще…
Я задыхалась. Мне было нечем дышать, мне хотелось языком вытолкнуть член изо рта, но я была словно парализована.
— Ах, как хорошо… Боже мой… какое наслаждение. — Захлебывался в шепоте этот большой, грузный человек, над которым я, худенький ребенок, склонилась, вытянув шею и раскидав свои волосы по его бедрам.
Потом что-то липкое, пульсируя, хлынуло в глотку, я подавилась, словно вздохнула под водой, и рванулась в сторону свалилась с кровати на ковер, и меня вырвало. До помутнения в глазах. Я помню большое голое тело доктора Шаца, мечущегося по комнате, затем отмывающего меня в ванне, как запачкавшееся дитя, и мокрым полотенцем скребущего загаженный ковер.
Спать мы легли валетом, и когда я неосторожно касалась его тела под простыней, то вздрагивала от брезгливости, и тошнота опять подкатывала к горлу.
Утром за завтраком я выглядела бледной, с синими кругами под глазами, как после тяжелой болезни, и поймала на себе несколько недоумевающих взглядов с соседних столиков. Мне доктор Шац заказал стакан молока, и стоило сделать первый глоток, как я вскочила и бросилась в туалет, где меня снова стало рвать, и я опустилась на колени возле унитаза, чувствуя, что еще немного, и меня вывернет наизнанку.
В Нью-Йорк мы добрались без особых приключений. Бледность понемногу сошла с моего лица, а на севере свежий холод вернул щекам прежний румянец.