Такие же ступки с камнями знал он и на берегах таежных речек, только работали они раз в году в большую воду, а до осени круглые сверла тихо лежали в каменных ведрах, в дождевой воде. Холодный отсвет покоя лежал и на Машином лице, и хотелось понять, откуда он, и взглянуть той дали в глаза.
Маша вставала, и Евгений еще на что-то надеялся, хотя все было ясно по переливу, боковой волне, с которой сыграло ее тело в талии, когда она высвобождала его из-за стола. На ней были гладкие отутюженные брюки. Трепеща черными флагами, они укрывали острия сапожек, до колен плоско стоя по стрелкам, и кверху сужались, взмывали, выпукло наливались, а у самой развилки чуть расступались изнутри, как перетянутые.
На стоянке Григорий Григорьевич рванулся в правую дверь, увидя там руль, пробормотал: “Какое-то зазеркалье!” – и пошел в обход.
– Женя, это что за машина у вас? – спросил он, усевшись и недоверчиво ощупывая торпедо.
– “Креста”, – сказал Андрей.
– Большая, – сказала Маша задумчиво.
– Странное название. Какое-то… свойское.
– Они их специально так называют, – словоохотливо отозвался Женя, выезжая со стоянки и упираясь в небольшую кубовидную “Хонду”, – в
Находке агентство есть. Придумывают названия, ну для русского уха понятные. Например, “Ниссан-Да” и “Тойота-Опа”. Или, допустим,
“Тойота-Надя”, или “Дайхатсу-Лиза”, или даже вот “Хонда-Капа”.
– Женя, вы всем москвичам голову морочите? – спросила Маша.
– А вы читайте.
Маша вгляделась в комодистый задок “Хонды-Капа” и вместо ответа издала носовой смешок, нежное фырканье, будто сдались и выпустили воздух какие-то теплые и шелковые меха.
– А вы не верите. Вот вы, допустим, Надя или Капа. И вам муж дарит такую машину. Приятно же.
– А “Тойота-Маша” есть?
– “Марино” есть. И “Дина”. Даже “Мазда-Люсе”. А с Машей крупнейшая недоработка.
– Ну вы уж передайте, чтоб доработали, – сказала Маша, – в… э-э-э…
Находку.
Слово “Находка” она произнесла смешно и будто подкравшись – быстрым хватком. Все засмеялись.
4
“Ну на недельку-то, за компанию, и поможешь нам, свет будешь таскать, да и вообще, когда мы еще братовьями втроем соберемся!” – уговаривал Андрюха.
Григорий Григорьевич даже настаивал: поможете да и расскажете нам что-нибудь, уж не отказывайтесь. Евгений и не отказывался.
В Енисейске на подходе к почте Григорий Григорьевич, что-то говоря, склонился над Машей, взял ее за локоть, она стряхнула его руку, а он пожал плечами и сутуло пошел рядом. На крыльце сидела собака – задком на третьей ступеньке, а передними лапами опираясь на вторую.
– Здравствуй, собака, – тяжело и обреченно сказал Григорий Григорьевич.
– Смешно сидит, – улыбнулась Маша.
На почте Настя испуганно вскинула глаза: “Телеграмму? Да, да, конечно”, – и Маша потом сказала:
– Эта девушка на почте… она на вас так посмотрела… прямо… преданно.
До Михалыча добирались на катере. Маша спала, а в кубрике шли в ход лучок, хлеб, сальце, бутылочка. Когда Григорий Григорьевич узнал, что надо еще заехать в один поселок и что-то там загрузить, забеспокоился:
– Сколько же это мы ехать будем?
– А мы и не торопимся. Мы в Сибири, – сказал Евгений. И Григорий
Григорьевич, переглянувшись с Андреем, улыбнулся благодарно, беззащитно, и, показав длинные и немного лошадиные зубы, подался вперед, и ладонью коснулся Жениного колена. Глаза за очками казались огромными и серо-зелеными. Маленькие руки теребили сигарету, которые он курил одну за одной.
Михалыч встретил на берегу с обычным всепогодным видом и в первую очередь проследил, чтобы аккуратно сгрузили мотор, который ему привезли за будущую работу в роли крепкого хозяина.
Работа началась, и сразу начались споры с Михалычем, главным героем.
Григорий Григорьевич, оказавшийся намного жестче, чем хотел казаться, действовал настойчиво и продуманно, и тут нашла коса на камень. Он хотел снять борьбу, перебирание через Енисей в страшенную волну, а Михалыч любое неурочное напрягание считал идиотизмом и старался свести к минимуму, главным мастерством считая делать все гладко и спокойно. Никакого эффектного героизма не получалось, и
Григорий Григорьевич бесился, даже подбивал Андрея подстроить
Михалычу мелкую аварию.
Едва Михалыч завел вездеход, чтобы привезти дров, тут же выскочили
Григорий Григорьевич с Андреем и камерами. Документов на вездеход не было, и за Михалычем охотился гаишник, с которым у него были плохие отношения. Снимать он не разрешил, и Григорий Григорьевич кричал, ругался и убеждал, что не подведет и так все смонитрует, что комар носа не подточит.
Так же не хотел Михалыч сниматься с оружием – самодельным карабином с пулеметным стволом, и опять был скандал, и опять Григорич орал и топал ногами: “То нельзя, это нельзя, что это за кино! Вот тебе и крепкий хозяин – крепче не придумаешь!” Андрей метался меж двух огней, а Маша фыркала и пожимала плечами.
Михалыч старался встать пораньше и, не шумя, побыстрей сделать по хозяйству то, что нужно. Григорий Григорьевич тоже просыпался и скрадывал Михалыча, и тот, пойманный с поличным, стоял с невинной полуулыбкой.
Но потихоньку что-то выходило, и Михалыч привыкал и даже давал советы Григорию Григорьевичу, как лучше снять тот или иной эпизод, и тот все больше к нему привязывался, поражаясь его основательности и чутью. И вот Андрей в новой, свистящей куртке с кармашками и молниями, в специальных перчатках и шапочке, с огромной сумкой, со штативом и камерой пробирался по льдинам и бревнам, то и дело оступаясь в грязь. Рядом несся Григорий Григорьевич в такой же одежде, только еще более грязной и рваной, потому что обтрепывал все сразу, и тут же шкандыбал Женя с блондинисто-лохматым микрофоном на длинной палке. Женя таскал его с первого дня и прозвал Аленкой – очень уж по-женски доверчиво рассыпались блондинистые патлы по плечу. Аленка тоже обтрепалась и напоминала неопрятную белую собачку.
Андрей лихорадочно доставал из сумки фильтры, все бежали, крича друг на друга, замирали у штативов и махали руками, а навстречу с непробиваемым видом шел Михалыч с топором и ружьем.
– Василий Михалыч! – надрывался Григорий Григорьевич. – Ёжкин кот!
Топор снова воткни. Нет! Вытащи и воткни! Да что же… Сюда воткни, дорогой! Андрюша не успел! Андрей, работаем, здесь я его подхвачу…
И снова в закатном зареве маячила фигура Андрюхи, согнутая над толстым штативом с камерой. Камера матово чернела породистыми частями, боковое оконце было открыто, и в нем горела густая, как заварка, копия заката и, пульсируя, струились сочные полосы “зебры”.
Женя тоже склонялся над этим оконцем, а Андрюха говорил:
– Видишь, красиво как! Сейчас баланс белого возьмем… А потом, хе-хе, пустим Михалыча в расфокус.
– С балансом беда. Особенно белого… А она точно с ним разводится?
– Точнее не бывает, только не советую.
– Почему?
– Потому что с этими дорогостоящими женщинами каши не сваришь.
– Ты уже пытался?
– Что пытался?
– Ну уйти с ней… в расфокус?
– Нет, дорогой брат, не мой это случай… Говорю, отступись… Пока не поздно.
– Да, похоже, поздно…
И было поздно, и она была рядом, и он чувствовал ее присутствие, будто она лучила что-то слишком плотное, и даже на расстоянии воздух с ее стороны казался живым и одушевленным, и, когда она чуть подавалась в его сторону, окатывало близостью, а когда отдалялась, пустело все до поворота Енисея.