Он схватил меня за волосы, заставляя сосать дальше, и засунул свой большой палец ноги мне в задницу.
— Смотри-ка, насекомое, вся мокрая уже. Что он врет? Я совсем не мокрая.
— Мой старик тоже голодал, не так, как люди в Гуадалканале, конечно. И как-то ему в организм попало яйцо. Ну нет, это я, конечно, себе так все представляю. Он разрушил себе и выделительную, и пищеварительную системы, разучился говорить и слег в больницу. Он вообще перестал быть человеком. Просто существо, питающееся через трубку в больнице. И вот однажды ночью, летом, было, как всегда, жарко и душно, а в палате отсутствовал кондиционер, естественно. Ну, моему старику было все равно. Тебе, может, и не понять, но у таких людей в овощеподобном состоянии есть свое достоинство. Я не имею в виду достоинство в правильном смысле, они ведь лежат как мумии, бездвижные, Тутанхамоны какие-то. Но они, в каком-то смысле, близки к Богу. Я тогда еще был школьником, сидел все время с ним, рядом с постелью, пока мама с братьями и сестрами работали допоздна. Ты сверху кажешься страшноватой, и нос у тебя слишком приплюснутый. Как думаешь, должен у меня теперь на тебя член вставать? Вторая моя жена очень молода. Она работала диктором в большом центре вещания в Хиросиме. Вас, наверно, надо познакомить. Ее зовут Хитоми, очень красивая девушка. Она к тому же отлично сосет. Но это не я ее научил, она с самого начала умела это делать. Я по молодости сначала ревновал, но сейчас-то мне все равно.
Он снова схватил меня за волосы и заставил сосать палец его ноги. Вторую ногу он положил на высоко торчащие вверх мои ягодицы.
— У отца из носа торчала трубка, а рот был все время открыт. На потолке вместо нормальной люминесцентной лампы светила желтая обычная, и я всегда думал, как хорошо будет, если ее выключить. К нему приходила медсестра, такого же возраста, как ты, и такая же страшная. Один раз она мне улыбнулась… Я так радовался… Эта страшная медсестра приносила цветы в обеих руках, хризантемы и орхидеи. Так вот, однажды у отца изо рта вылетело маленькое насекомое, покружило вокруг его лица, пролетело мимо моего уха и вылетело в окно, в котором сияла полная луна. Я рассказал об этом маме, а она сказала мне, что отец во время войны ел всякую дрянь, вот яйца насекомых и попали ему в желудок вместе с листьями или еще с чем-то.
Я лежала в постели связанная. Он оставил меня так и ушел. Сказал, что собирается со своей второй женой в ресторан.
Сколько прошло времени, непонятно. В комнате было темно, и на глазах у меня была повязка. Он очень хорошо меня опутал. Единственное, чем я могла пошевелить, — это пальцы рук и ног. Кляп размером с шарик для пинг-понга лишал свободы движений мой рот — язык и челюсти. Он даже уши мне закрыл чем-то похожим на наушники для стрельбы.
Мне стало страшно, и я заплакала. Повязка для глаз намокла, слезы даже не добрались до подбородка. Как только я прекратила плакать, захотелось писать. Связанные руки и ноги уже потеряли чувствительность, и ощущение простыней, касавшихся задницы и спины, тоже стало пропадать. Желание писать начало куда-то отдаляться, по коже пошли мурашки. Стало казаться, что писать хочу вовсе не я, а кто-то другой. Все чувства одно за другим становились размытыми, и я подумала, что это, наверное, и есть потеря сознания.
Мужчина вернулся с женщиной и снял с меня повязку. Они тут же занялись сексом рядом со мной. Он пнул меня по заднице и приказал лизать их половые органы. Я перестала понимать, кто я такая, и вспомнила Томоэ. Женщина сидела у меня на лице, пока он трахал ее. Я лизала их обоих, и мне в рот набивались лобковые волосы. Мое тело начало остывать.
Когда мужчина кончил, они спросили меня, посмеиваясь:
— Кто ты?
— Насекомое, — ответила я.
Я вышла из отеля, села в такси и вернулась в офис в Западном Адзабу. Там были мама-сан с бабкой.
— Задержалась ты, — сказала бабка. — Говоришь, был тройничок?
Я заплакала. Мои всхлипы походили на голос пойманной птицы. Мама-сан обняла меня.
— Так плохо было?
Она гладила меня по голове. Я приобняла ее за талию, прильнула к щеке и, кивнув, продолжила рыдать.