– От его нескончаемых подношений твоей маме становится как-то не по себе. Все равно что дикий кот, который оставляет на крыльце задушенных мышей.
Нура наносит еще один слой и разглаживает блеск губа об губу. Глубокий красный цвет подчеркивает ее индивидуальность. Слово «неброский» в ее лексиконе отсутствует.
Скрещиваю руки на груди.
– Две недели назад он принес ей книгу-гербарий.
Может, мама и профессор биологии, но именно ботаника – ее истинная страсть. Пусть Джонс и не разбирается в моде, зато подкатывает он – надо отдать ему должное – превосходно.
Нура отходит от окна и бросает блеск на мамино одеяло, купленное на барахолке. Мама – настоящий фанат старинных вещей.
– Ты про эту? «Редкие орхидеи Северной Америки»?
Она сейчас возле маминой тумбочки и роется в ее вещах. Вот проныра!
– Нет, – отвечаю я. – Это что-то другое.
Я никогда особо не обращала внимания на эту книгу. Редкие орхидеи и все такое прочее – это не ко мне.
Нура раскрывает книгу.
– Ра-ро, Скуби-ду[11]. Это еще что такое? – Она указывает на титульную страницу и начинает читать: – «Моя дорогая Ханако…»
До меня доходит не сразу. Дорогая? Ханако? Я бросаюсь к ней и выхватываю книгу из рук.
– Жадина, – бормочет Нура, кладя голову мне на плечо.
Почерк аккуратный, с наклоном. Карандаш еле видно.
Моя дорогая Ханако,
пожалуйста, пусть эти строки скажут то, что я не могу выразить словами:
– Ямабэ-но Акахито
Нура тихо присвистнула.
– Кажется, Джонс – не единственный тайный воздыхатель твоей мамы.
Опускаюсь на кровать.
– Мама никогда мне не рассказывала ни про какого Макото.
Даже не знаю, как относиться к этому. Странно думать о личной жизни родителей до твоего появления на свет. Пусть меня назовут самовлюбленной, но верить, что все началось в тот момент, когда родился ты, – это привилегия подростков. Из серии «А вот и Иззи! Земля, теперь ты можешь вращаться». Может, это свойственно всем детям, у которых нет ни братьев, ни сестер, – не знаю. Или моя мама любила меня так сильно, что теперь я чувствую себя центром вселенной.
Пока я размышляю над увиденным, Нура осторожно говорит:
– Слушай. Ты же родилась в 2003.
– Точно, – сглатываю я, пристально вглядываясь в страницу. Наши мысли принимают невероятное, но интуитивно правильное направление. Мама говорила, что забеременела на последнем курсе колледжа. Мои родители окончили учебу вместе. Гарвард, 2003 год. Отец был еще одним студентом из Японии. Роман на ночь. «Но это не было ошибкой, – всегда говорила она. – Никогда».
Смотрю на имя. Макото. Мак. Какова вероятность того, что у мамы были отношения с двумя разными японцами в год моего рождения? Перевожу взгляд на Нуру.
– Возможно, он мой отец. – Так странно и так тяжело произносить эти слова. Табу.
Тема моего отца всегда была не чем иным, как биографической сноской. Иззи родилась в 2003 году от союза Ханако Танаки и неизвестного мужчины японской национальности. Вот только паршиво мне вовсе не от этого факта. Я – дитя двадцать первого века. Как я могу стыдиться сексуальной свободы моей мамы? Я с уважением отношусь к ее выбору, но даже слова «мама» и «секс», стоящие рядом, вызывают во мне непреодолимое желание что-нибудь поджечь.
Мне больно от незнания. Идя по улице, разглядываю лица и спрашиваю себя: не ты ли мой отец? Был ли ты с ним знаком? Знаешь ли ты обо мне что-то, что не известно мне самой?
Нура пристально смотрит на меня.
– Этот взгляд мне хорошо знаком. Тешишь себя надеждой.
Прижимаю книгу к груди. Иногда трудно не завидовать собственной лучшей подруге. У нее есть то, чего нет у меня, – мама, папа и огромная семья. Мне довелось побывать у нее дома на День благодарения. Это настоящая картина Нормана Роквелла[12], только с подвыпившим дядей, гранатовым соусом, пирожными с хурмой вместо яблочного пирога, и все говорят на фарси. Она знает, откуда она, кто она и что собой представляет.
12
Американский художник и иллюстратор. Его работы пользуются популярностью в Соединенных Штатах; на протяжении четырех десятилетий он иллюстрировал обложки журнала The Saturday Evening Post.