В кладовой я быстро отыскала орудия, которые в случае необходимости могли пригодиться для самообороны: деревянный молоток, зубило и прочее. Взвесила в руке молоток. Он был крепким и тяжелым. Принесла в комнату все инструменты, прислонила к плинтусу, затем уложила в сумку несколько вещей: большой свитер, материалы о Нанкине, паспорт и остаток одолженных у Ирины денег. Я вспомнила о перечне вещей, которые полагалось иметь под рукой на случай землетрясения. Подошла к окну и медленно, осторожно спустила сумку на веревке, пока рука не распрямилась. Затем отпустила веревку, и сумка с легким хлопком упала за кондиционер. Из переулка ее никто не увидит.
Пока я стояла у окна, неожиданно пошел снег. Что ж, подумала я, посмотрев наверх, Рождество не за горами. В воздухе закрутились мягкие хлопья, закрывая лицо Микки Рурка. Мы на пороге Рождества, а значит, прошло десять лет со дня смерти моей маленькой девочки. Десять лет. Удивительно, как сжалось время, словно мехи аккордеона. Окно я закрыла нескоро. Потом надела на руку полиэтиленовый мешок и вышла на улицу. Подняла мертвого котенка, отнесла в сад и похоронила его под хурмой.
50
Нанкин, 20 декабря 1937
Я пишу эти строки при свете свечи. Правая рука болит — на ней след от ожога, пересекший ладонь по диагонали. Я сижу на кровати, поджав под себя ноги. Полог плотно задернут, чтобы не выдать себя светом. Шуджин сидит напротив меня. В ужасе из-за того, что сегодня случилось, она придерживает полог и поглядывает на свечу через плечо. Знаю: она предпочла бы вовсе погасить ее, но мне просто необходимо писать. Чувствую, что в этидни творится история. Как бы ни показался один день мелким и незначительным, на самом деле он важен. Важен каждый голос, потому что из таких голосов складывается история Нанкина.
Все, во что я верил, обрушилось. Там, где когда-то было мое сердце, зияет дыра, и рана гниет, словно тело ребенка у фабрики. Все, о чем могу сейчас думать, это цена, в которую обошлась оккупация. Она означает конец того Китая, который я до сих пор не ценил. Это — смерть всех верований, конец диалектов, храмов, лунных пряников осеньюnote 82 и бакланов, ловящих рыбу у прибрежных скал. Это — смерть прекрасных мостов, перекинутых через пруды с лотосами, желтого камня, отражающегося в тихой вечерней воде. Мы с Шуджин — последние звенья цепи. Мы стоим на краю пропасти и удерживаем Китай от падения в.бездну. Иногда я вздрагиваю, словно от внезапного пробуждения. Мне мерещится, что я падаю, а вместе со мной — весь Китай, с его долинами, горами, пустынями, древними гробницами, праздником Фонарейnote 83, с пагодами, белыми дельфинами на Янцзы и храмом Небаnote 84, — все падает вместе со мной.
Не прошло и десяти минут с тех пор, как старина Лю покинул наш дом, и я не успел объявить Шуджин, что мы уезжаем, а где-то по соседству раздался страшный грохот мотоциклетного двигателя.
Я вышел в прихожую, схватил металлический прут, встал за ширмой, расставив ноги и подняв над головой прут. Шуджин встала рядом со мной. Ее лицо выражало молчаливый вопрос. Мы застыли в этом положении: я дрожащими руками держал прут, а Шуджин смотрела мне в глаза. В переулке по-прежнему ревел двигатель. Шум все возрастал, пока нам не показалось, что гремит у нас в голове. Когда я решил, что мотоциклист въедет прямо в дом, мотор зачихал и постепенно затих.
Мы с Шуджин смотрели друг на друга. Звук удалялся в южном направлении, пока совсем все не стихло. Тишина теперь нарушалась лишь нашим взволнованным дыханием.
— Что? — одними губами проговорила Шуджин. — Что это было?
— Тсс. — Я сделал упреждающий жест. — Отойди.
Я зашел за ширму, приложил ухо к забаррикадированной входной двери. Шума двигателя больше не было, зато слышалось слабое потрескивание: это горел огонь. Янь-ван вершит свои дьявольские дела, подумал я. Где-то неподалеку горит дом.
— Подожди здесь. Не подходи к двери.
Я через две ступеньки взлетел на второй этаж, не выпуская из руки железный прут. В комнате оторвал деревянную половицу и выглянул в переулок. Небо над противоположными домами окрасилось в красный цвет. В небо взлетали языки пламени высотою в тридцать футов. Летели вниз хлопья сажи, словно черные мотыльки. Янь-ван, должно быть, очень близко подошел к нашему дому.
— Что это? — спросила Шуджин. Она поднялась по лестнице и встала позади меня. Глаза ее были широко открыты. — Что происходит?
— Не знаю, — ответил я, устремив взгляд на падающий снег. Снежинки чернила жирная сажа. Я снова почувствовал тот самый запах. Запах жареного мяса. Он преследовал меня несколько дней. Мы набили наши желудки гречишными лепешками, но в еде не было белков, и мне по-прежнему хотелось мяса. Я вдохнул запах, рот наполнился слюной. В этот раз он ощущался особенно сильно, наполнил наш дом, перекрывая дым сгоревшего дерева.
— Не понимаю, — пробормотал я. — Разве это возможно?
— Что? — не поняла Шуджин.
— Кто-то готовит. — Я повернулся к ней. — Как это может быть? В округе никого не осталось, даже у Лю нет больше мяса…
Слова застряли у меня в глотке. Черный дым висел над переулком, в котором находился дом Лю. Я замер, не в силах говорить, двигаться, не решаясь дышать. В мою душу закралось страшное подозрение.
51
Когда вечером я приехала в клуб, то увидела, что стеклянный лифт находится не внизу, а на уровне пятидесятого этажа. Постояла немного, дожидаясь, когда он спустится вниз. Прошло довольно много времени, прежде чем я заметила приклеенную к стене записку на листе бумаги формата А4.
«Некоторые любят погорячее» открыто!!!
Мы ждем вас!!! Позвоните по этому номеру,
и вас впустят
Я подошла к стоявшей напротив телефонной будке и набрала номер. Дожидаясь ответа, смотрела на клуб, на снежинки, падающие на выставленную ногу Мэрилин. Снег собирался в маленький сугроб, пока десятое раскачивание качелей не стряхивало его, и снег летел вниз, подсвеченный неоновыми огнями. Мне представились играющие дети и снег, летящий из-под полозьев Санта-Клауса.
— Моей-носи!
— Кто говорит?
— Мама Строберри.
— А я с кем говорю? Грей-сан?
— Да.
Строберри посылает за тобой лифт.
Я вышла на пятидесятом этаже. Девушка, дежурившая в приемной, казалась веселой, но стоило мне войти в алюминиевые двери, как я почувствовала: что-то неладно. Отопление было очень слабым, и несколько девушек, сидевших возле столов, мерзли в открытых платьях. Страдали на холоде и цветы, от налитой в вазы воды дурно пахло. Лица у посетителей были невеселые, и Строберри сгорбившись сидела у стола. На ней была шубка из белого меха длиною до щиколоток, возле локтя стояла бутылка текилы. Строберри рассеянно смотрела на список с именами девушек. Под маленькими очками в стиле пятидесятых годов была заметна размазанная тушь. Казалось, она изрядно пьяна.
— Что происходит?
Строберри заморгала на меня глазами.
— Некоторые посетители отказались от клуба. Отказались. Понимаешь, леди?
— Кто отказался?
— Мисс Огава. — Она стукнула рукой по столу. Бутылка подскочила, официанты и девушки обернулись. — Я говорила тебе, разве не так? Что я говорила? — Она указала на меня пальцем и злобно процедила: — Помнишь, говорила, что у мисс Огавы в трусиках чин-чин? Да, Грей-сан, новость плохая! У нее и хвост есть. Ты снимаешь с мисс Огавы трусы и сначала… — Строберри развела колени и ткнула пальцем между ног. — Сначала видишь чин-чин. А с другой стороны… — Она развернулась на кресле и хлопнула себя по ягодицам: — …увидишь хвост. Потому что она — зверь. Очень просто. Огава — зверь.
Note82
Существовали обычаи жертвоприношений Луне, до сих пор в ночь Середины осени принято любоваться полной луной и угощать гостей лунными пряниками. Круглая луна, круглые пряники — все это олицетворяет для китайца единение в кругу семьи.
Note83
Праздник китайского Нового года — праздник Юаньсяо. Этот праздник называют также «праздником Фонарей», так как в этот день — 15-го числа первого месяца по лунному календарю — принято развешивать бумажные разноцветные фонарики.