У него такое выражение лица и эта грешная ухмылка.
— Я никогда не была так счастлива, папочка, — мурлычу я, используя данное ему прозвище.
Несмотря на то, что мы не должны делать то, что делаем, я не могу не жаждать его прикосновений, того, как он заставляет меня кричать и стонать.
— Хорошая девочка. А теперь пойдем, — говорит он.
Пайк выходит из машины и оставляет меня смотреть на его задницу, обтянутую темными джинсами. Открыв мою дверь, он предлагает мне свою татуированную руку, и я скольжу в его ладонь своими пальцами. Солнце все еще стоит высоко в небе, когда мы входим в тускло освещенное свечами здание.
Витражи на окнах делают его еще темнее, чем оно есть на самом деле, но осколки яркого света, которые следуют за нами, когда мы заходим внутрь, создают прекрасную радугу. Я люблю радугу.
— Маленькая Молли потеряла Долли, — говорю я с надутым видом. — Она сидит на стуле и ножками болтает. Ходить не любит в церковь — та Молли обижает.
Я смеюсь, когда Пайк, глядя на меня, качает головой на мой стишок.
Знаю, что в действительности ему это нравится. Он любит меня. Я помню тот день, когда он впервые потянулся ко мне. Когда скользнул в постель и обнял меня. Его тело было укрыто розовым одеялом, которым моя мама всегда заставляла меня пользоваться.
— Малышка, — предупреждает Пайк. — Мы должны сесть и помолиться, прежде чем ты сможешь петь.
Его тон настолько серьезен, что, уверена, теперь он пытается быть для меня настоящим папой. Но все нормально, ему нравится быть главным. Ему нравится делать из меня хорошую девочку.
— Знаю.
Пожимаю плечами, пока мы бродим по безлюдному зданию. Я вижу свечи, горящие на алтаре, их пламя танцует, даря тусклый свет. Пайк, неторопливо подойдя к одной из скамеек, устраивается на ней, а затем поворачивается ко мне.
— Почему бы тебе не пойти туда и не поиграть для меня, малышка? — указывает он на орган, расположенный в правом углу, рядом с которым стоит стул пастора.
Подбежав к инструменту, я усаживаюсь на скамеечку и кладу Джиджи — свой нож — рядом с собой. Мои пальцы скользят по клавишам из черного дерева и слоновой кости, а затем я закрываю глаза и играю по памяти.
Легко вспомнить мелодию, которую я выучила в детстве. Мы с Пайком играли в прятки, и всегда было весело, когда он меня находил. Он прижимал меня к своему твердому телу и говорил, какая я красивая. Он был единственным мальчиком, которого я любила. Он украл мое сердце в тот момент, когда украл поцелуй.
Я играю песню, которую он напевает. Ничего особенного, просто что-то между мной и мужчиной, которого я люблю. Мой папочка. Пайк.
— Кто вы?
Из-за моей спины доносится грубый голос, прерывающий мою игру. Мое тело в ярости от вторжения. Пайк перестает напевать, а мои пальцы все еще лежат на клавишах.
— Маленькая Молли потеряла Долли, сейчас ей хочется играть, но все успели убежать.
Мои веселые стишки заставляют мое сердце трепетать и успокаивают разум. В голове, в ушах всегда шум. Только Пайк знает, как мне помочь. Он сказал, что я особенная девушка, что мне суждено иметь больше любви, чем другим. Не знаю, что он имел в виду, но папочка меня очень любит. Мне нравится то, как сильно он меня любит и заставляет мое тело летать.
— Мне придется попросить вас обоих уйти.
Мужчина в черной длинной рясе смотрит на нас со страхом и гневом, сливающимися вместе, как узор на леденце.
— Я не хочу уходить. Мне здесь нравится.
Я нажимаю на клавиши органа, заполняя большое пространство эхом труб.
— Пожалуйста, мисс, это не игрушка.
— Игрушки для парней, а куклы для девчат. А вот моя Джиджи тут хочет поиграть. Хотите ее имя на своей груди? А мои ручки будут по локоток в крови.
Встав, я подхожу к нему, крепко сжимая Джиджи в руке, и подаюсь вперед к лицу старика, не сводя глаз с морщин на его бледной коже.
— Старики меня злят. Они вызывают у меня ярость. Я люблю резать и препарировать, а ты всего лишь насекомое.
— Милая Молли, — доносится до меня голос Пайка, который сидит на скамье и смотрит на меня своими большими голубыми глазами. Их взгляд держит меня мгновение в заложниках, прежде чем он одаривает меня своей кривой ухмылкой и озорным подмигиванием. — Развлекайся, моя милая девочка.
Вытащив сигарету из пачки, он засовывает ее в рот, и я наблюдаю, как Пайк ее поджигает. Пастор бормочет что-то о детях дьявола, и я невольно хихикаю.
Лицо старика — картина. На нем написан страх и душевная боль, и я не могу перестать хихикать, когда он пытается удрать. Пайк достает пистолет из куртки.
— Если ты хочешь жить, то вернешься сюда, — говорит он старику, взводя курок, как настоящий герой.
Пастор останавливается как вкопанный и разворачивается. Его глаза расширяются, когда он видит оружие в руке Пайка. Той самой руке, которая заставила меня истекать на нее сегодня утром за завтраком, а затем он слизал со своих пальцев все мои соки, сказав, что я его любимая конфета.
— Пожалуйста, просто уходите. Я не буду звонить в полицию.
Его мольба только заставляет меня хихикать еще больше. Тело старика трясется от страха, и я упиваюсь этим. Словно наркотиком, утоляющим мой голод, улыбаюсь я. Поднеся Джиджи к своему языку, я медленно облизываю лезвие.
— Не плачь и не беги, а монашке все расскажи.
Вращая нож, я подхожу к нему и, вцепившись в черную рясу, притягиваю его к себе. Приблизив к нему свое лицо, я провожу губами по его старой морщинистой коже.
— Ты вложил свой старый член в монахиню, отец? — спрашиваю я, смеясь, когда он вздрагивает.
Отец. Какое странное слово. Я предпочитаю использовать слово «папочка», потому что Пайк мой, и он добр ко мне. Мой биологический сломал меня. Сделал меня чокнутой, и теперь я делаю то, чего не делают другие люди. Я прижимаю кончик ножа к его тонкой как бумага плоти.
— Отцы должны страдать. Отцы должны рыдать. Они грешат извечно, и ложь их бесконечна. Не вымыв свои пальцы по самые-то яйца, он трахал мои дырочки. Текли мои слезиночки, а папочка смеялся, шутил и улыбался, но лишь пока не сдох.
Глаза старика расширились в шоке от моих слов, от стихотворения, которое я сочинила специально для него. Толкнув его вниз, я заставляю его встать на четвереньки. Он пытается отползти, но я быстрее. Мой тяжелый черный ботинок достигает его щиколотки, и я со всей силы давлю на нее, словно раздавливаю жука. Громкий треск вместе с резонирующим от стен криком агонии — музыка для моих ушей.