В безумном негодовании произнеся это, дон Далмао высвободился из державших его рук и побежал прочь из селения. Целая толпа пустилась в погоню, но настигнуть его не смогли — он углубился в самую чащу лесов, окружавших те места, и крестьяне отстали, содрогаясь от его воплей и сострадая безумцу. Клеменсия, наверно, уже жалела, что стала причиной такой беды, — знай она раньше о том, что дон Далмао не брат мне, а муж, она могла бы направить свои козни по другому пути! Одно утешало ее — теперь она могла быть уверена, что я удалюсь из селения: ведь если я люблю дона Далмао так, как о том говорили мои поступки, и если он в селение не вернется, то я, конечно, последую за ним. Дон Леонардо, поначалу взбешенный, что на него напал лучший его друг, теперь, выслушав признание дона Далмао, загорелся ревностью и поспешил ко мне. Я сидела в соседней горнице, обливаясь слезами, столь же удрученная своим горем, сколь была в нем неповинна. Пришла и Клеменсия, а за нею все очевидцы происшествия. Все они слышали, как дон Леонардо мне сказал:
— Не знаю, что и думать о словах Мирено! То ли это истина, которую выдало его отчаянье, то ли безумные бредни, порожденные прискорбным смятением, расстроившим его ум? Против первого и в вашу пользу говорит уважение, которое вы снискали у всех, и прежде всего у меня, своим благородством и разумом, не уступающим красоте: нет, не могу я поверить, чтобы благородство сочеталось с лицемерием и обманывало неопытных юношей, вроде меня, ни чтобы разум мог, не предвидя неизбежных препятствий, подвергать такой опасности любимого человека. Против второго же говорит то, что хотя брат ваш или супруг по речам и безумным поступкам очень похож на помешанного, однако обиды свои и события прошлого описал так связно и правдоподобно, что я чувствую в них больше истины, чем мне хотелось бы. Если он не ваш брат, я буду всю жизнь в обиде на вас и никогда вам не прощу, что преступными измышлениями вы заставили меня оскорбить человека, после моих родителей занимающего первое место в моем сердце. Возможно ли, Дионисия или Линарда — уж не знаю, как и назвать вас! — чтобы под наружностью добродетельной и благонравной таилась гнусная ложь и чтобы красота телесная, дарованная вам Натурой, оскорбляла духовную, навязывая ей другого властелина, когда она уже соединена узами любовного таинства с человеком, вполне сего достойным? Сумеет ли ваш тонкий ум найти оправдание, объяснение нежным взорам, двусмысленным поступкам, запискам, начертанным вашей рукой, подаркам, переданным через мою кузину, — всем этим локонам, лентам и цветам? И наконец, если вы ухитритесь дать отвод этим свидетелям, где вы найдете таких, что отвергли бы наш уговор в эту ночь, когда вы стояли у окна, а я на улице, и все было близко к осуществлению — чему свидетельница хотя бы эта дверь, отпертая вашим коварством, заманившая мою любовь и пострадавшая от рук вашего господина? Не знаю, как вам Это удастся, разве убедите меня, что Мирено безумен, что он ваш брат и что слова его — бред. Дай-то бог, ибо его безумие, может быть, еще излечит медицина, но безумие моей ревности или вашей неблагодарности не излечит ничто!
В страстном волнении он говорил бы еще долго, однако тут уж я вышла из себя, услыхав, что меня обвиняют в том, что мне и не снилось. Обезумев почти так же, как мой муж, я перебила влюбленного юношу:
— Довольно, сеньор дон Леонардо, перестаньте громоздить нелепости, если не хотите, чтобы я, покончив со своей жизнью, избавилась от всех этих горестей, ее преследующих! Чья завистливая злоба или адские чары помрачили свет разума вашего, всегда такого ясного? Когда же это я позволила себе хоть тенью мысли оскорбить верность моему супругу, ради которой странствую по диким краям, чуждым моему званию и склонностям, да еще таящим угрозу для моего доброго имени? Знаки внимания и ласки, вполне дозволенные для кузины, вы приписываете мне? Записки, что я, помогая исполнению ее надежд и мечтаний, писала вам по ее просьбе и с ее ведома — ибо полагала, что она для вас хорошая пара, и сожалела, что вы как будто поссорились, — эти записки вы вменяете в вину мне? Можете ли вы похвалиться хоть одной вещицей, что не исходит от нее? Есть ли у вас локоны, украшавшие не ее голову, ленты, перевивавшие не ее волосы, цветы, сулившие какой-нибудь иной плод, кроме брака с нею? Вы лжете, дон Леонардо, лжете! И лгут ваши догадки, порочащие чистоту моих помыслов! Вот сама Клеменсия, хранительница или, вернее, владелица ваших писем, стихов и портрета. И если она вас обманула — хотя наша дружба подвергает это сомнению, — отомстите коварной, отомстите и за меня, ибо я ухожу, чтобы догнать свою душу, унесенную супругом, и вернуть доверие, которое потеряла у вас и у него; забравшись вслед за ним в лесные дебри, я либо открою ему глаза, либо брошусь в пропасть и кровью своей распишусь в незапятнанной чистоте моей любви!