Теперь пора рассказать о приключениях дона Хуана де Сальседо — а он испытал их немало с той минуты, как его покинули на необитаемом острове, вплоть до нашей встречи в Неаполе. Здесь рассказ о них будет больше к месту. Итак, он испытал сполна все, что выпадает на долю в таком положении, и сам он лучше сумел бы описать это. Но нет, вижу, он делает мне знаки, что слушает с удовольствием. А для меня нет большего удовольствия, чем повиноваться, что я и делаю. Как вы уже слышали, дон Хуан, спасаясь от корсаров, спрятался в чаще; они же, не заметив его и торопясь захватить более ценную добычу на нашей галере, все сели на суда и отчалили. Дон Хуан остался на острове, возмущаясь подлостью капитана, который притворялся другом, а теперь так вероломно покинул его, когда ему грозила смерть или плен. Дон Хуан, правда, приписал это трусости, а не злому умыслу, — ведь он не знал о ненависти, пробужденной в капитане ревностью. Ночь он провел без пищи и крова — где их было сыскать в этом необитаемом пристанище! — опасаясь, что корсары оказались сильнее нас и нам приходится еще хуже, но надеясь, что с наступлением дня к берегу причалит какое-нибудь судно и заберет его с пустынного острова.
Судьба сжалилась над ним — на другой же день показались в виду островка три сицилийские галеры, что вышли в плаванье вместе с нашей; во время бури — я о ней рассказывала — они встретили турецкие галеоты, пустились в погоню и захватили два, остальным удалось уйти. Заметив галеры, дон Хуан взобрался на самый высокий утес, стал кричать и махать руками команде ближайшей галеры, чтобы послали за ним лодку. Его заметили и взяли в лодку. Дон Хуан рассказал, как с ним обошлись и как он боится, что злодеи захватили нашу галеру; моряки успокоили его, похвалились своей добычей и сказали, что если бы нашу галеру полонили турки, то они все равно бы ее отбили или по меньшей мере увидели, а сейчас они, мол, уверены, что могут продолжать путь в Неаполь и там с нею встретятся. Дон Хуан утешился, надеясь, что мы в безопасности. Плаванье было удачно, галеры пришли в желанную гавань, застали там, как рассчитывали, нашу галеру, а дон Хуан — свои тюки, драгоценности и деньги, убереженные от алчности капитана верным Роберто при поддержке офицеров галеры и нескольких приятелей дона Хуана, которые не дали капитану их присвоить. А тот как-то ночью, когда все сошли на берег, исчез, ни с кем не простившись и не взяв с собою ни раба, ни слуги, а слуг у него было трое, — зато унес немало бриллиантов и золотых цепей, нечестно приобретенных. О его бегстве долго судили да рядили: одни полагали, что, видно, он по запальчивости ввязался в драку и был убит врагами — их было у него достаточно, — а затем они-де спрятали его труп, чтобы избежать кары за убийство; другие говорили, что преступления, совершенные капитаном в этом плаванье вдобавок ко многим грехам прошлого, стали терзать его совесть и вогнали в чрезвычайный страх, и тогда он, убоявшись доноса со стороны неких важных особ, что ехали на той галере и были с ним не в ладах, а также строгости вице-короля, не дававшего спуску насильникам и вымогателям, предпочел скрыться с награбленным, чем ожидать, пока у него отнимут добычу вместе с жизнью. Так было оно или не так, но больше он не появлялся, а дон Хуан ничего не мог о нас узнать, кроме того, что ему сообщил Роберто о происшедшем на Сардинии, где мы были оставлены наглецом капитаном, и, разумеется, тяжко горевал об утрате доблестного и верного друга.
В Неаполе дон Хуан разыскал родителей Марко Антонио, вручил им письма от сына. Там говорилось много лестного о доне Хасинто, как назвался их гость, о его мужестве, преданной дружбе и важных услугах, оказанных их сыну, — приняли его поэтому с распростертыми объятьями, как родного, словно он был тот, кто писал эти письма. Сын сообщал, что поручает дону Хасинто поведать обо всех его любовных приключениях и счастливом их завершении сладостными узами Гименея. Гость все подробно описал, родители были довольны и рады, словам благодарности и объятьям не виделось конца — ведь дон Хуан был посредником в выгодном и блестящем браке, — а также клятвам любить его и лелеять, как сына. Дон Хуан осведомился о донье Виктории — вышла ли она замуж за дона Арталя де Арагон, и ему ответили, что дон Арталь был несколько дней под стражей по обвинению в убийстве Асканио, а донья Виктория тем временем удалилась в монастырь; Просперо же, не щадя сил и стараний, пытался помешать примирению семей и соединению любящей четы, чего, судя по письму, так желает их сын. Но когда Просперо, сказали они, вернулся из Испании, утратив надежду отомстить, он стал приударять за кузиной доньи Виктории, сиротой, жившей у них в доме; теперь он, видимо, искренне и сердечно хотел бы обратить вражду в родство и задобрить ее опекунов, так как заявил, что прощает убийство брата, и всячески старался быть приятным. Вице-король также даровал прощение и сам принял участие в приготовлениях к свадьбе дона Арталя и доньи Виктории — по его воле все было завершено в две недели, и когда состоялось венчание, вице-король, оказавший себя прежде суровым гонителем их семьи, а ныне ставший покровителем, был на свадьбе посаженым отцом. Новобрачные сразу отправились с доном Родриго де Авалос, Просперо и его возлюбленной Кассандрой в Пуццоли, славящееся купаньем и садами прелестное местечко близ Неаполя, а потому не могли вместе со стариками и домочадцами порадоваться приезду дорогого гостя.