Магистр Тирсо де Молина
Доброжелателю
Не знаю, — о мой читатель! — достоин ли ты титула, коим в названии этого пролога я тебя наделила. Если да, поздравь себя с грамотой на владение добродетелью, в наши дни столь редкой и не ходкой. Если же нет, то, прочтя адрес, предоставь мне следовать по назначению — неприлично вскрывать чужие письма, тайна которых охраняется законом из уважения к праву получателя.
Но, быть может, в наш век, неурожайный на доброту, мне так и не удастся встретиться с доброжелателем, коему я адресована. Тогда лучше уж мне остаться нетронутой, и пусть я уподоблюсь затерянному письму, на сочинение которого время потрачено попусту.
Нет, нет, не обижайся, прочти меня. Вообрази, что я адресована так: «Доброжелателю, а буде его не сыщут — злопыхателю; дом клеветы; почтовые расходы — восемь реалов...» Вот ты уже раскрыл меня и, ручаюсь, в душе считаешь себя именно вторым адресатом. Но раз ты сам признал себя злопыхателем, ты предопределил свое дальнейшее поведение. Когда мы замечаем свои недостатки в зеркале самопознания, то стараемся их исправить, не так ли? И если изъяны телесные восполняются париками, накладными буклями, румянами и вставными зубами, то почему бы для изъянов духовных не воспользоваться добродетелями, которые так дешево можно приобрести?
Тот, кто дал мне жизнь, не пожелал оправдывать мои недостатки обычной присказкой, что отдал-де меня в печать по настоянию друзей, — черт бы побрал того, кто ему об этом хоть заикнулся! Только глупец может радоваться, что произвел на свет горбатое дитя, поддавшись уговорам пылких друзей. Говорят, правда, не по-хорошу мил, а по-милу хорош, но о тебе, в списке моих приятелей не состоящем, можно сказать обратное; кто хулит совершенное, тому красавец кажется уродом.
Из моих слов ты, чего доброго, заключишь, что в приступе гордыни я полагаю себя совершенством. Ты не вполне ошибаешься, хотя и не вполне прав. Видишь ли, безмерная спесь — это, конечно, безумие, однако и самоуничижение, ежели оно не пред господом, — малодушие. Вовсе я не считаю себя такой уж образиной и надеюсь, что среди моих современников и я смогу блистать; однако красавицей себя не мню и первого места не домогаюсь. Найдется во мне дурное, найдется и хорошее.
Пред очами твоими я появлюсь нагой, предстану со всеми своими родинками и бородавками. О, если б я могла, как ты (коль ты мужчина), надевать на ночь подусники, завивать кудри, носить нагрудник, плоеный воротник, накладные икры или же (коль ты женщина) волочить шлейф, умягчать руки мазями, румянить щеки, вплетать фальшивую косу да щеголять на высоких каблучках! Тогда бы ты увидел ворону в павлиньих перьях вместо плюгавой китайской моськи. Но такой вышла я из материнского чрева — если можно так назвать воображение, меня зачавшее, и перо, извлекшее на свет божий. В недостатках этих частью повинен мой родитель, частью же — нянька, учившая меня делать первые шаги. Была я белая, да с горя почернела я! Целых восемь месяцев протомилась в типографских пеленках! Здесь-то, как ребенок, отданный на воспитание в деревню, я и набралась дурных манер — ты их тотчас заметишь: невежда-печатник где слово прибавил, а где букву утаил! Да это бы еще не беда, хуже, что он не желал брать меня на воспитание, пока не вытянул у моего папаши деньги вперед, половину цены за мое напечатание, да так и оставил меня в шутовском кафтане — половина шелковая, половина тряпичная. Пришлось искать новых воспитателей, раздобывать новую бумагу, торговаться! Отец у меня один, а дядек двое. Мудрено ли, что, проваландавшись столько времени по чужим домам, я нахваталась всякой всячины, как приютский побирушка.
Не подумай, что я оправдываюсь, чихала я на тебя! Видишь, какой грубиянкой я стала? Но что с бродяжки спрашивать! Так вот, либо ты меня купил и уж потому прочтешь — коль ты свои кровные выложил, теперь бранись сколько хочешь, батюшке моему все равно прибыль; либо же взял почитать у моего хозяина, и тогда, охаяв меня, окажешься неблагодарным, ибо воспользуешься чужим добром, да еще другу испортишь к нему вкус.
С того дня, как покинула лавку, я перешла на службу к покупателю, меня приобретшему; отныне защищать меня обязан уже не родитель мой, а новый хозяин. Отзовешься обо мне дурно, ты и его тем опорочишь и за его доброту отплатишь оскорблением его служанки. Но знай, сколько бы ты ни ярился, автор мой не струсит и не убоится пообещать «Вторую часть» на радость друзьям и на зависть недругам. Могу тебя заверить, она уже начата, и пока идет над ней работа, в печать сданы «Двенадцать комедий», первые из многих, желающих увидеть свет, а всего их за четырнадцать лет было написано три сотни, дабы разогнать тоску и с пользой употребить досуги. Повезет мне или нет, следом за мной выйдут «Двенадцать новелл», да не скраденных с итальянского и не привязанных друг за дружкой как придется, вроде кающихся в процессии, а скрепленных единым сюжетом. Да, много братьев и сестер сулит мне дать мой отец, но я ему отвечу! «Поживем — увидим!»