Совершенство и живость игры актеров, роскошь костюмов и занимательность комедии, которая уже успела снискать славу во всей Испании, привели зрителей в восторг, и они нашли в ней один лишь изъян — слишком быстро она закончилась.
— С какой приятностью для ума проходят два часа, — сказал дон Мельчор, — когда комедия превосходна.
— И какая пытка для души на три, а то и на все тридцать часов, — заметил дон Гарсиа, — когда комедия дурна.
— Вы совершенно правы, — молвил дон Мельчор, — и, по-моему, различие меж этими двумя противоположным» видами комедии точно такое же, какое находит мудрец между беседой с глупцом и с умным человеком; одна доставляет удовольствие и пользу, другая — скуку и терзания.
— Немало комедий, по сути своей превосходных, — сказал дон Алехо, — прослыли нелепыми и отвратительными лишь потому, что их портили дрянные актеры неумелой игрой, неудачными костюмами или тем, что не годились для своих ролей; но когда такие комедии попадают в иные руки, к актерам более добросовестным или талантливым, они с лихвой восстанавливают утерянную репутацию.
— Да, подобные бедствия пришлось испытать и «Стыдливому во дворце», — сказал дон Хуан. — Ведь в столице этой комедии не удалось попасть в лучший театр и к лучшему актеру наших дней, как она того заслуживала, — незадачливый исполнитель и роли не знал, и по возрасту своему никак не мог изобразить стыдливость и наивную робость, которые в делах любви свойственны юности. Но впоследствии другие труппы (а лишь немногие ее не ставили) вернули этой комедии славу одной из лучших в наше время.
— На мой взгляд, — сказал дон Мельчор, — существуют три причины, которые все вместе либо каждая порознь могут повредить делу, отнюдь этого не заслуживающему.
Первая — это бездарность порта, не сумевшего создать интригу или начинившего текст нелепостями столь неудобоваримыми, что в желудке колики начинаются и зрители, корчась от боли, выражают возмущение свистом и бранью. Знаю я одного такого, из самых тучных, но не самых достойных, который в комедии, написанной на испанском языке, — на сюжет из «Flos Sanctorum»[125], изображающий жизнь одного из израильских судей, — умудрился среди пророчеств, изрекаемых, уж не помню кому, пастухом-грасиосо[126], вставить слова: «И поднесут ему тюрбан великого Суфия»[127]. Придумать такую чепуху! Чтобы пастух пророчествовал о суфиях, которые, появились в Персии только через тысячу с лишком лет после рождения Христа!
— И чернь, конечно, с хохотом и ликованьем проглотила, — заметил дон Бела, — этот тюрбан, которым угостил ее виршеплет.
— Такие мелочи отлично вмещаются в китовом брюхе простонародья, — отвечал дон Мельчор. — Называют ведь бумажного дракона «шапкоглот», — почему ж вы полагаете, что чернь не может глотать тюрбаны?
— Я бы такому поэту, когда он умрет, — вмешался дон Гарсиа, — повесил тюрбан над его могилой, на манер кардинальской шапки, и возвел бы его в звание болвана, да не простого, а с кисточкой![128]
— Вторая причина, — продолжал дон Мельчор, — это когда комедию губит несоответствие актера и его роли. Разве можно спокойно смотреть, даже в самой прекрасной комедии, на то, как даму, которую сочинитель, не жалея трудов, изобразил молодой, красивой и вдобавок такой стройной, что она, переодевшись мужчиной, пленяет и очаровывает самую капризную из придворных красавиц, — как эту даму играет адская образина, гора мяса, древней, чем поместье в Монтанье[129], морщинистей, чем кочан капусты, и как та, другая, влюбившись в нее, говорит: «Ах, мой красавчик, дон Хилито! Как хорош, как статен, ну, прямо крошка Амур!»
— В этом случае, — сказал дон Лоренсо, — следовало бы наказать за праздность гнилые огурцы со свалок, ежели они не сумеют вогнать уродину в краску, раз уж стыдливость Этого не сделала.
125
126
127
128
129