Такими речами развлекал он свой ум, не сводя зачарованного взора с горящего яркими огнями славного Толедо, как вдруг слева от себя, совсем близко, под сенью купы миндальных деревьев, которые, уже не страшась свирепого палача своих цветов, столь часто карающего их за поспешность, баюкали в зеленой колыбели колышимых ветром ветвей нежные, горько-сладкие плоды, схожие с любовью тем, что горечь в них неразлучна со сладостью, — он услыхал два голоса. Беседовали тихо, и ему не все удавалось разобрать, но он сразу определил, что один голос мужской, а другой — женский. Голоса показались ему знакомы, он сдержал коня и прислушался. Женщина говорила:
— Не стану напоминать вам, дон Гарсиа, о главном предмете своих огорчений. Постараемся о нем забыть и поговорим о том, что, по вашим словам, мне, быть может, стало бы легче, ежели бы вы уехали из Толедо. Тогда, полагаете вы, моя любовь попала бы на лечение к разлуке, этому лекарю, которому, не в пример обычным, лишь пощупав пульс у влюбленного и прописав забвение, удается в краткий срок вернуть здоровье самому безнадежному больному. Я уже не прошу, чтобы вы меня полюбили, знаю, это невозможно, ибо, полюбив, мы вручаем душу любимому предмету, веля ей быть там, а не у законного хозяина, и глупо было бы просить невозможного у вас, оставшегося без души. А я, на горе свое, знаю, что вы и впрямь не можете отдать мне свою душу, — изгнанная из естественной своей обители и отправленная к Ирене, но не принятая там, она бродит теперь по свету, как слуга без хозяина, без крова. Ваша дама не хочет или не властна дать вам свою душу, ибо обрела счастье с возлюбленным, возможно, уже супругом. И перед моей душой вы захлопываете дверь, а что вам стоит взять ее хоть взаймы, лишившись своей (потеря-то не пустячная!). Но раз уж вы остались без души, — она же в любви главное, — могу ли просить вас о любви? Нет, так много я не прошу. О самой малости умоляю — о том, чтобы вы не уезжали. Разве справедливо, чтобы моя любовь, не видя вас, расплачивалась тем за неблагодарность Ирене, которая мстит вам за мое отвергнутое чувство? С отъездом вашим из Толедо я, правда, могла бы надеяться на целебную силу разлуки, для нас, женщин, как вы твердите, особенно действенной. Но, увы, страсть моя такова, что забыть вас будет для меня горшей мукой, чем любовь без взаимности. Одному больному водянкой советовали не пить, если он хочет выздороветь, а он возразил, что жажду почитает более страшным недугом, чем грозящую ему смертью водянку. Так и я, дон Гарсиа, больше буду страдать, не любя вас, чем ныне, когда люблю и не нахожу отклика.
Но неужто я, женщина, выкажу больше доблести в своем чувстве (а я, несмотря на вашу холодность, буду вас любить вечно), нежели вы, трусливо убегающий от мук безнадежной любви, которые возвышают человека, — ведь бескорыстное служение доступно лишь душе благородной, а кто любит за плату, подобен поденщику. Если не в моей власти принудить вас к благодарности, то, по крайней мере, я вправе требовать учтивости. А если и это вас не трогает, вспомните о своих убеленных сединами родителях, вся жизнь коих в том, чтобы видеть вас; вы сведете их в могилу, лишив их старость единственной опоры, крепкого посоха.