— Одному богу известно, — отвечал дон Гарсиа, — как я желал бы, любезная Серафина, чтобы чувства мои были столь же свободны, как разум! Тогда, зная о своем долге перед вами, я мог бы его уплатить. Да, я признаю себя вашим должником. И не будь для моего отъезда иной причины, кроме невозможности расквитаться, одно это должно его ускорить — есть ли что мучительней для человека благородного, чем лицезреть кредитора, уплатить коему не можешь! Вы великодушно освобождаете меня от долга, но с ужасным условием, чтобы я остался здесь, на глазах у моих оскорбителей. Помилуйте, это немыслимо, вы забыли, что такое ревность! Нет, мой отъезд будет благом для всех нас. Вы быстрее забудете меня; неблагодарная Ирене сможет без помех наслаждаться со своим избранником, не страдая от моего присутствия; счастливый супруг избавится от ревности, которая, пока я был поклонником Ирене, задевала его сердце, а ныне, когда он стал законным мужем, будет задевать честь; мои родители, не видя, как я чахну у них на глазах, утешатся, уповая на то, что с переменой климата переменится к лучшему и мое здоровье; и, наконец, я сам избегну многих опасностей. Правда, разлука с предметом любви может свести меня в могилу, но зато она умерит скорбь, столь нестерпимую здесь, что я могу позабыть о сдержанности и, впав в отчаяние, выместить свои муки на тех, кто в них менее всего повинен. К тому же дон Хуан де Сальседо, которого мне так недостает сейчас, мой друг, чьи мудрые советы и приятная беседа могли бы меня утешить в горе, зовет меня к себе — у нас обоих один удел, оба мы в опале и оба будем изгнанниками. Правда, есть и различие: дон Хуан любим, он может надеяться, что, когда вернется, счастливый союз вознаградит его за все невзгоды, а у меня надежды нет, ибо моя обожаемая, неблагодарная Ирене нынче ночью станет женой другого.
Едва он вымолвил эти слова, как дон Хуан, окончательно убедившись, что слышит голос друга, соскочил с коня и с распростертыми объятиями бросился к беседующим.
— О истинный друг! — воскликнул он. — По крайней-то мере последний из доводов в оправдание отъезда вам не пригодится! Само небо привело меня сюда в эту минуту, чтобы я услышал ваши слова; пусть же теперь оно услышит еще одно подтверждение вашей искренней дружбы — скажите, что ради меня вы остаетесь.
Безутешные влюбленные вскочили с мест. Дон Гарсиа схватился за шпагу — ему почудилось, что явился удачливый соперник и хочет его убить, дабы без помех наслаждаться своим счастьем. Серафина же подумала, что родственники, проведав о ее отъезде из Толедо вслед за пылко любимым кабальеро, примчались сюда, дабы охранить ее невинность и честь. Но, признав дона Хуана, своего лучшего друга, оба успокоились, повеселели и принялись его обнимать. Нежданная радость переполнила сердца, и из уст хлынули слова привета.
— Лишь вы один, любезный дон Хуан, — воскликнул дон Гарсиа, — способны усладить горькие эти минуты нам, отчаявшимся найти утешение. Вы — мой Сантельмо[14], только более расторопный и деятельный, ибо тот является после бури, вы же пришли мне на помощь в самом ее разгаре.
— А я, — молвила Серафина, — еще в большем долгу перед вами за такое счастье. Пусть же мои поцелуи будут залогом и объятья — поручителями в уплате, а окончательно расквитаемся позже, когда вдоволь наговоритесь со своим другом.
— Хвалю вас, прелестная Серафина, — отвечал дон Хуан, — за то, что платите долги наличной монетой и даете столь надежных поручителей, как нежные ваши ручки. Принимаю эти поцелуи как предвестников добрых новостей — такой залог вселяет в мое сердце надежду, едва было не покинувшую меня. Возблагодарим же, друзья, мирный сей уголок, где каждому из нас была уготована приятная неожиданность. Пусть мои слуги отведут лошадей на постоялый двор, а мы посидим здесь уже не вдвоем, а втроем и, по примеру родного нашего города, проведем эту ночь в веселье. Хотя мне непонятно, почему толедцы ликуют и зажгли огни, но, я уверен, их радость не сравнится с той, которую мне доставила наша встреча.
Господа уселись, а слуги повели лошадей на постоялый двор, известный в округе под названием «Индюшачий». Там стояла карета, в которой примчалась Серафина, чтобы отговорить дона Гарсиа от его намерения и помешать его отъезду. Челядинец его с конем находился там же. С немногих слов слуги возобновили прежнее знакомство и вступили в развеселую беседу, которая в таком месте не обходится без винного меха — у этого сосуда, словно у чудотворной статуи, всегда сыщутся набожные прихожане, хотя винные пары не исцеляют от головной боли, а только туманят мозги. Покамест слуги выкладывали монеты да прикладывались к меху и меж двумя глотками вершили дела королевства (ибо вино, сей могучий владыка, не довольствуясь своей властью над миром большим, притязает на престол и в малом мире, сиречь в человеке: как верховный судия, усевшись на трон в самом почетном месте, в мозгу нашем, оно изрекает свои суждения не менее как о материях государственных и по праву монарха возводит в высшие ранги верных своих вассалов), их господа после первых приветственных слов, пожеланий и соболезнований расположились под самым тенистым из миндальных деревьев, в изобилии здесь растущих, и дон Хуан повел следующую речь:
14