— Вы его уже дали своей доблестью и достойным ответом, — возразил дон Алехо, — хотя легкомыслие неблагодарной Ирене делает оскорбление еще более тяжким. С глаз долой — из сердца вон. Я доверился изменчивому ветру. Так и не мудрено, что плаванье мое закончилось крушеньем. Когда за кормчего разлука, чего другого ждать тому, кто погрузил свои надежды на ненадежное женское сердце? Желаю вам с ней многих лет счастья, и упаси вас бог испытать то, что привелось мне!
Не дожидаясь ответа, он оставил меня, объятого жалостью, в смущенье и раздумье, но вскоре я утешился мыслью, что я предпочтен, и, не понимая истинной причины всей этой неразберихи, надеясь снискать благосклонность моей дамы, вернулся домой с твердым решением в ту же ночь начать правильный приступ. Когда пробило двенадцать, я со щитом и шпагой, верхом на смирной лошадке уже выискивал бастион поудобнее для штурма крепости, скрывавшей мою любовь, а вместе с ней донью Серафину, которая с разрешения своего дяди осталась у подруги, дабы, подобно Пенелопе, ночью распутать сотканное днем хитросплетение. Проехав раз-другой вдоль стены дома, я услыхал через окно их объяснение, для улицы не предназначенное, — но что поделаешь, толедские улицы так узки! А затем раздался голос дона Алехо; тяжкая утрата, видимо, нарушила строй его чувств и разума, и он, испуская жалобные вздохи, говорил стихами, ибо поэзия — вся безумство и тем схожа с ревностью. А обе влюбленные подруги, опечалившись, слушали его.
Истина! В уединенье
На безлюдье и в забвенье
Почему таишься ты?
Выйди в блеске наготы,
Объявись, рассей сомненья!
Правды громкого звучанья
Жаждет боль сердечных ран;
Пусть рассыплется обман,
Распадется цепь молчанья.
Сердце — тесная темница:
Гнев и больше ничего
Не вмещается в него,
Если ревность в нем теснится.
Прочь, любовные томленья!
В принятом решенье тверд,
Я швыряю вас за борт —
Вы достойны потопленья.
Упованья и надежды,
В море и на дно тотчас!
Я выбрасываю вас,
Как истлевшие одежды.
Вожделенья, тоже в море!
Прогуляйтесь по волнам,
Раз угодно было вам
Пробудиться мне на горе.
Разуверимся в Амуре:
Этот кормчий просто слеп,
Он корабль от злых судеб
Не спасет во время бури.
Море, ты на козни щедро:
На пути то мель, то риф;
Дуют, волны разъярив,
Тридцать два коварных ветра.
Мореплаватели-мысли,
Штиль обманчив! Гладь да тишь —
Вдруг смятенье, и, глядишь,
Гребни грозные нависли.
А уж в бурю не до груза:
Живо сбрасывай балласт!
Как волной корму обдаст,
Что ни тяжесть — то обуза.
Все расчеты в море кину,
Надоели мне они
И удаче не сродни —
Пусть провалятся в пучину.
Осмотрительность и опыт,
С вами только маета,
Пусть проглотит вас вода:
Ревность опыта не копит.
Что мне радости былые,
Если пробил час беды?
Память, утони и ты,
Распахнитесь, волны злые!
В воду, жалкая поклажа, —
Ты, доверчивость моя!
В честность грека верил я
И в незыблемость миража.
Не помог бессильный разум,
Обрекла на гибель страсть;
Страсть и разум, вашу власть
Я ниспровергаю разом.
Сгинь, рассудок бесполезный,
Сгинь, губительница страсть,
Отправляйтесь вместе в пасть
Разверзающейся бездны!
Вы коварнее Синона[35],
Чувства! Вы пожар души
Подготовили в тиши,
Как сожженье Илиона;
Но зато не будет ныне
Вам пощады: всем пяти
Суждено конец найти
В разъярившейся пучине.
Зренье — враг, через глазницы
Проникают всякий раз
И порабощают нас
Наважденья-кровопийцы.
Слух — предатель; через уши
Пенье лживое сирен
К нам доносится и в плен
Забирает наши души.
С недругами как могла ты
В доме жить, душа, в одном!
Покидай же этот дом,
Уноси свои пенаты!
То, чем ты, душа, владела,
Захвати с собою в путь,
Только вряд ли что-нибудь
Уцелело в склепе тела.
В этой клетке, что тюрьмою
Для души была давно,
Все внутри поражено
Ревностью, как бы чумою.
Весь я — только разоренье,
Лишь обломки и зола:
Все разрушила, сожгла,
Извела любовь к Ирене.
Пережить ее измену
Я, раздавленный, не тщусь,
Без души, без сил, без чувств —
Сам себя обрек я тлену.
Мертвецам неведом страх,
Так не лучше ль этот прах
Погрузить в морскую пену?
вернуться
Синон — участник осады Трои. Убедил троянцев принять в дар от греков деревянного коня (Палладион), сооруженного по велению богини Паллады. Внутри коня были спрятаны греческие воины; ночью они вышли наружу и открыли ворота Трои («Энеида», песнь II). Имя Синона стало нарицательным для обозначения коварного человека (см. текст стр. 76 — «В честность грека верил я»)