Так все с большим неистовством восклицал дон Алехо, и казалось, его руки уже готовы были совершить то, о чем говорили уста, когда прибежали встревоженные соседи и отец его, случайно оказавшийся поблизости. Юношу насильно завели в дом Ирене; там, на пороге, его встретила ее мать — она, как я уже сказал, давно мечтала видеть его зятем и поспешила выйти на его голос вместе с дочерью и Серафиной. Соседи удалились, и они вчетвером повели безутешного дона Алехо в один из отдаленных покоев, где Серафина рассказала, как было дело. Слезы Ирене, подтверждавшие рассказ, ласковые уговоры et матери и клятвы благородного старика отца утихомирили яростную бурю; бури ревности подобны весенним грозам — налетит, нагонит страху, но быстро утихает. Дон Алехо успокоился; чтобы прогнать и тень сомнения, родители подтвердили свой прежний уговор и решили обвенчать влюбленных немедля, убедившись, что отсрочки опасны. Так нагромождение мнимых горестей завершилось объятиями и весельем; ревность и огорчение были изгнаны из дому, чтобы искали себе других хозяев; вот они и наткнулись на меня — я стоял под окном и слушал свой смертный приговор — и сразу ко мне привязались, да так с тех пор уж не покидают.
С ними-то, но без надежды, провел я у себя дома остаток ночи, тщетно пытаясь уснуть, хотя все, что я пережил в тот вечер и ночь, само по себе было как сон. Утром, однако, сомнения были рассеяны появлением пажа, который доложил, что пришла служанка Ирене (та самая, что была ее наперсницей и моей шпионкой). Я вскочил с кровати, — лежал я одетый, сон так и не слетел ко мне, — вошла служанка и подала мне письмо от своей госпожи. Я начал его читать. Ирене, чтобы раскрыть мне глаза, сообщала истинную подоплеку всего, что произошло на Веге; извещала о своем бракосочетании с доном Алехо, назначенном через две недели, и приглашала быть их гостем, да кстати просила вернуть ей алмазный крест, который, она слышала, непонятно как оказался в моих руках. Мне же она отсылает образок пречистой девы, найденный ею в то утро на месте креста, а потому, полагает она, принадлежащий мне. Что до дерзкого моего поступка, коим я, вероятно, нарушил священные законы гостеприимства в доме своих родителей, то она его прощает. И, наконец, она просила меня не отвергать чувства доньи Серафины, которая столь искренне и горячо меня любит и которой я так обязан. Я прочитал письмо и окончательно уверился, что не сплю. Хотя свежие раны, да еще нанесенные ревностью, вдвойне мучительны и мне от боли душевной хотелось ответить на все ее просьбы отказом, я сдержал свои чувства, чтобы потом, наедине, дать им волю. Крест, похищенный у Ирене, я отослал ей, а от образка, который она возвращала взамен, отказался. В ответной записке я поздравил с удачным выбором, признавшись, что завидую счастливому жениху и что с трудом убеждаю свои пять чувств считать ложью все происшедшее на Веге и принятое мною за истину, — хотя умом я этому поверил, но чувства все еще не могут согласиться. А чтобы мое терзающееся сердце не омрачило радостной свадьбы, я обещал уехать и тем избавить счастливого избранника от всех подозрений. Касательно же доньи Серафины я ничего не ответил. Служанка ушла, а мое состояние трудно и описать: ни в чем не находил я утешения — ни в сознании, подчас целительном, что обман рассеян, ни в мысли, порой охлаждающей любовь, о недосягаемости моего предмета. Воспаленное воображение, боль утраты, ревность к тому, кто отнял у меня счастье, уже, казалось, бывшее в моих руках, подкосили мое здоровье, я занемог, да так тяжко, что те, кто у нас в Толедо ведает жизнью горожан, стали опасаться за мою.