— Насколько разумнее были те, о прекрасная сеньора, кто, не дерзнув занять это место, признал тем самым огромность своего почтения к вам и ничтожность самого тонкого ума рядом с вашим; ибо как солнце на небе и феникс на земле одиноки, так же и вы, солнце и феникс мира сего, сидите одна, чтобы не было рядом с вами недостойного. Однако мое безумие, внушающее мне дерзость и любовь, готово ради чести занимать это место стерпеть позор быть недостойным его, и душа моя трепещет в изумлении, как будто чует нечто знакомое, чем наслаждалась прежде, сама того не ведая.
Лисида ответила:
— Любезная маска, вы говорите совсем не то, что думаете. Нет более прилипчивой болезни, нежели злая доля; а она уже так давно не отстает от меня, что все благоразумно избегают и меня и ее. Но, поверьте, лучшее для меня общество — быть в одиночестве, ибо в семье моих чувств у меня столько хлопот с домашними врагами, что я с трудом могу улучить минутку выслушать вас.
— Ах! — вздохнул дон Хуан. — Как бы я был счастлив, если бы знал, чем подкупить хоть одно из этих чувств, чтобы оно походатайствовало за меня!
— Не знаю, стоит ли пытаться, — отвечала Лисида. — Вряд ли вы преуспеете в этом, ибо хозяин, которому они служат, предусмотрителен: он им заплатил вперед до конца дней, и все они, хоть их немало, верны ему и преданы.
— Видно, он весьма богат достоинствами, — сказал дон Хуан, — ежели в состоянии содержать столько слуг.
— О да, так богат, — отвечала она, — что хотя он отсутствует и уже много-много дней нет от него ни денежных, ни других писем, память платит за него, выдавая векселя на имя его любви и мечтая погасить хоть один из тех накопившихся за два года, что стоили моей душе многих слез!
— Стало быть, покинувший и забывший вас возлюбленный, — заметил он, — все же, по-вашему, столь платежеспособен, что вы под закладную его отсутствия доверяете сокровища своей свободы?
— Что же мне делать? — отвечала дама. — Когда вложишь большую часть капитала, готов рисковать остатком — либо все вернешь, либо все потеряешь.
Полный благодарности влюбленный хотел было ответить, но тут с его лица спала маска, возмущенная тем, что он медлит доставить Лисиде заслуженную отраду. Красавица увидела его, нежданная радость хоть и не лишила ее жизни, — как иногда бывает, — но лишила чувств, и Лисида упала замертво в объятья дона Хуана, успев воскликнуть томным голосом:
— О, мой ненаглядный!
Ее услышали. В таких случаях уже не думают о приличиях: танцы прекратились, все бросились к Лисиде узнать, что произошло.
Дон Хуан открылся. И если бы к радости лицезреть его не примешался страх за влюбленную возлюбленную, ликование по поводу его прибытия затмило бы свадебное веселье — настолько дон Хуан был любим и уважаем. Но теперь друзья, лишь наскоро и впопыхах приветствовав его, поспешили применить обычные средства против обморока от любви, длившегося ровно столько, сколько потребовалось на то, чтобы пробудить Лисиду несколькими каплями воды, которые, соединясь с каплями слез, струившимися по саду ее ланит, стали ценнее жемчужин. Душа Лисиды вернулась к своим обязанностям, заря забрезжила на востоке ее лица, и расплатиться за все пришлось стыдливости, которая, рассыпая лепестки гвоздик, укоряла любовь в нескромности, в том, что она выдала тайну, хранившуюся три года. Все успокоились и снова принялись обнимать и поздравлять с благополучным приездом не столько словами, бессильными выразить всю глубину чувств, как радостными взорами и нежными хлопотами. Ряженые сбросили маски, бал превратился в радушный прием благородного гостя, а когда веселый шум улегся, дон Хуан удалился вместе с новобрачными и родителями Лисиды; сама же она, скромная и стыдливая влюбленная, нынче шла рядом с матерью, горделиво приосанясь, и спрашивала себя, спит она или бодрствует.
Наконец, после поздравлений дона Хуана новобрачным и ответных, он вкратце рассказал, как было вознаграждено постоянство доньи Серафины и как прозрел дон Гарсиа, а также о том, что их помолвку решено устроить завтра же, дабы предупредить попытки насилия со стороны чересчур настойчивого дона Луиса и нежеланного жениха; в подтверждение рассказа дон Гарсиа снял маску, и снова пошли веселые шутки и поздравления. Дон Алехо успокоился, а Ирене, пожалуй, слегка огорчилась, узнав, что дон Гарсиа уже ей неподвластен; в ней также заговорила если не любовь, то ревность — всякой женщине приятно, когда ее любят, и досадно, когда покидают. Но как бы ни было, она сумела скрыть свои чувства, никто ничего не заподозрил, и ничуть не менее пылкими были ее поздравления, хотя прежде она думала, что понадобятся утешения.