Наконец гости решили воздать должное сну, требовавшему своей законной дани, и направились в отведенные им прохладные покои гостеприимной виллы, причем прелестную паломницу увела к себе Нарсиса, — свободная от уз Гименея, она не пожелала упустить случай побыть наедине с гостьей, на которую смотрели с завистью дон Бела и дон Нуньо, два [соперника, охотно откупившие бы эту честь у чужестранки, сумевшей в один вечер достичь того, чего они так давно и безуспешно домогались.
Третья вилла
Взошел на востоке пастух Адмета[86], и с ним встали пораньше на небосклоне праздничной виллы земные солнца, чтобы почтить дона Хуана, устроителя следующей забавы; показалось среди них и солнце чужеземки-паломницы, пусть не самое прекрасное, зато окруженное восхищением, — как все новое, ибо переменчивым склонностям нашим обычно милее иноземное, и не потому, что оно лучше, а потому, что вносит разнообразие. Были приготовлены кареты для дам и лошади для мужчин — и те и другие совершили веселый переезд с виллы маркиза на виллу Нуньесов, хоть и не столь великолепной архитектуры, зато, на мой взгляд, более приятную по местоположению, источникам, садам и теплицам, налетев на которые гости уподобились грабительницам-пчелам, только превращали цветы не в сладкие соты, а в уборы для красавиц. Все разбрелись по затененным виноградом аллеям, и в уплату за утреннюю прогулку было дозволено ветерку — в эту пору радушному и радующему — проказничать в прическах и лобзать щечки, скупые для пылких воздыхателей и щедрые для дерзких зефиров, — даже стихиям известно, как важно подоспеть вовремя. Но вот солнце, уйдя от опеки нянюшки-зари, выпросталось из пурпурных пеленок и, разом перешагнув из детского возраста в отроческий, принялось фехтовать шпагами — не белыми и не черными, но из лучей выкованными, золотыми, дабы никому не вздумалось попрекнуть его за юную дерзость. Тогда толедское общество расположилось под сенью жасминовых кустов, винограда и орешника, которые, шатром накрыв игривый ручей и заслушавшись утешным рокотом струй сквозь зубы белой гальки, открыли свои ювелирные лавки с богатейшей выставкой драгоценностей, то сплетенных в зеленые, золотистые, синие дионисийские гроздья, то собранных самою Флорой в роскошные букеты, охотно приносившие себя в жертву дамам ради удовольствия переместиться с ветвей и стебельков на их голову и грудь.
Итак, все уселись; на почетном месте дон Хуан — председатель мирного сего трибунала, — а по обе стороны от него прекрасная каталонка и наконец-то счастливая Лисида.
— На всех разумно устроенных пирах, — начал дон Хуан, — подаются не только редкие и изысканные блюда, но и такие, чтобы угодить вкусам гостей. Нынче вы — мои гости, и поскольку вы изъявили желание узнать историю благоразумной доньи Дионисии и моих похождений, то я — хотя, боюсь, состряпанное мною блюдо будет испорчено слишком острым желанием сравняться с Нарсисой, а это невозможно, — готов повиноваться вашему выбору, а не своей воле, ибо даже самый роскошный пир станет в тягость, когда ешь без аппетита. Итак, приступаю к рассказу и начну с моего отъезда из этого города, а продолжит, когда подойдет ее черед, наша паломница; чтобы не остаться в долгу за мои услуги, она дала мне слово закончить для вас эту историю. Дело было так.
Мнимые оскорбления и фантастические домыслы, смутившие мой разум, изгнали меня из Толедо, и я ночью, черной во всех смыслах, выехал из города в сопровождении слуги, весельчака по натуре, верного в службе и достаточно смышленого, чтобы я мог поверять ему свои горести и находить в его обществе отраду. Намерением моим было ехать в Неаполь, где, как я слыхал, радушно встречают чужеземных дворян; при этом я твердо решил — и решения держался неизменно — не подавать о себе вестей на родину (пока буду в отлучке), чтобы там не знали, жив я или мертв; мне казалось наилучшей местью захлопнуть дверь перед любопытством моей дамы, как она — по моему убеждению — захлопнула дверь перед благодарностью за год любви, намного перевесившей многие годы обычного знакомства. Горько было мне, что решение это принесет скорбь родителям, — ничем не повинные в моем отчаянии и любившие во мне не только сына, но и единственного наследника славного имени и богатства, они должны будут расплачиваться за грехи той, кому, как я воображал, вовсе безразличны были и я, и мои страдания. Однако, чтобы пресечь их попытки разыскать меня и вернуть, я предпочел обойтись с ними жестоко, лишь бы глаза мои не увидели вновь ту, кого я носил в сердце, — мне думалось, что время, забвение и разлука не преминут оказать свою власть надо мной, как и над другими влюбленными, которым они чудодейственно возвращали свободу. Любовь — Это огонь; когда нет горючего, он гаснет; лишив себя возможности видеть даму, я был убежден, что сумею изгнать ее образ из своего сердца, но, увы, я забыл о существовании горючего совсем особого, в коем огонь, питаясь им, сохраняется годы и века. Итак, я сменил одежду и даже имя, назвавшись доном Хасинто де Карденас; выдавая себя за уроженца Гвадалахары, я прибыл в этот город, когда звезды уже начали усеивать золотыми родинками мирный лик ночи.
86