Я послушался. А пока я извлекал пользу из этой шутки, показавшейся мне удачнее всех предыдущих тем, что от нее был какой-то прок, мнимый лекарь истолок яичную скорлупу, добавил пряностей и посыпал этой смесью смолу в престарелом бурдюке — на огне все перемешалось, превратилось в сплошное варево. Тогда Каррильо принес мех к ложу томящейся больной, попросил обнажить ее, насколько позволяли стыдливой хозяйке приличия и целомудрие, приложил мех на середину вздувшегося чрева и пришлепнул этот приятный пластырь так крепко, что, будь то не утроба корчемного сего Палладиона[94], а голова приютского ребенка, с нее не только парша сошла бы, но и мозги бы из нее вылезли. Ошпаренная роженица взвыла — видно, жестокий компресс стал припекать и поджаривать ей внутренности. И, в бешенстве приподнявшись, она — то ли от резкого движения, вызванного ожогом, то ли из-за того, что пришло наконец время, — выбросила из себя мальчишку, здоровенного, как теленок, и такого же горластого: он не кричал, а мычал. Все радостно завопили:
— Чудо, чудо!
И кинулись наперебой обнимать спасителя, едва не задушили его.
— Пластырь не снимайте, — сказал он, — это отличнейшее средство и от желудочных болей. А сейчас дайте-ка нам поужинать, моему господину и мне, право, мы заслужили.
Это было сделано со всей щедростью. Сытый и довольный, я уже лежал в постели, когда в комнату вошел хозяин с домочадцами, превознося и восхваляя моего слугу-Эскулапа; я подтвердил его искусство, пока сам он утолял голод, уплетая то, что ему дали, и то, что я для него приберег. Наконец я уснул, затихла и корчма, после того как обмыли и спеленали трактирного инфанта (славное название для комедии!). Одна из кумушек, здешняя повитуха, попросила рецепт пластыря; Каррильо написал ей какую-то галиматью и получил десять реалов, за которые, как она думала, ей достался чудодейственный бальзам. Каррильо отвели постель, куда более роскошную, чем полагалось по его званию. Обитатели корчмы не легли, а свалились от всех хлопот и усталости за три дня беспрерывной беготни и суеты, пока длились роды, и сон накинулся на них, как на вражеский лагерь; не спала только ошпаренная роженица: пластырь с яичной скорлупой вызвал приступ болей, правда, не опасных, но сверлящих и мучительных, — бедняжка, чтобы не разбудить супруга-корчмаря, терпела молча в надежде на целебную силу припарки.
До сих пор пребывание в корчме обошлось нам недорого, и все шло гладко. Но слушайте дальше — не бывает так, чтобы постоялец тем или другим способом не выплатил свою лепту, да еще с лихвой.
Мы управились только с первой третью сна — мертвецки крепкого у одних от усталости, у других из-за трех бессонных ночей, так что нас не пробудила бы и атака голландцев с громом артиллерии, — когда среди ночи во двор корчмы ворвалась шайка разбойников, не менее полусотни; главарем их был каталонский кабальеро, который, как водится в принципате, доверил этим пропащим людям месть за оскорбление, нанесенное ему кем-то более могущественным; жалованье же он им платил за счет безоружных путников, ни в чем не повинных постояльцев, учиняя в этих диких горных местах бесчинные грабежи. С оглушительными воплями налетели они на корчму, раз-другой стрельнули из аркебузов и стали кидать камнями — казалось, целое войско идет на штурм. Хозяйка, не спавшая из-за скорлупного пластыря, первая закричала:
— Разбойники! Разбойники!
Тут проснулся хозяин и остальные домашние. В одной сорочке хозяин вошел ко мне и сказал:
— Бегите, ваша милость, если не хотите быть убитым. На корчму напали бандиты, грабят подчистую!
Сперва я думал обороняться. Однако, сообразив, что я и не одет, и совсем один против оравы отчаянных головорезов, я счел более благоразумным бежать — что, по мнению людей мудрых, требует в подобных обстоятельствах не меньшей отваги. Вслед за слугой я вышел из корчмы со шпагой в руке, в полотняной сорочке и штанах, в домашних туфлях — внезапный переполох не дал мне времени одеться. Перескочив через низкую глинобитную ограду двора, мы очутились в густом бору и побрели по извилистым тропинкам, пока усталость и уверенность, что мы спасены, не представили нам траву постелью, а густые кроны лесных деревьев — пологом. Слуга мой вздыхал и сетовал на судьбу, мне пришлось его утешать — ибо дух благородный в бедствиях крепнет, тогда как низменный слабеет, — и я сказал:
— Вот теперь, Каррильо, нам сгодились бы твои шутки!
— Я их забыл в корчме! — ответил Каррильо. — Верно, грабители уже утащили их вместе со всем нашим добром. Говорил я вашей милости, что лучше бы нам потерять полдня и остаться в том месте, где вчера обедали, чем ночевать в Этих корчмах, где каждый день разыгрывают страсти Христовы. Вспомните, ведь нигде, как в корчме, продал тот самый злодей своего учителя за тридцать сребреников, но то случилось один раз, а здесь бедняг проезжих продают каждый день. И даже в словах это видно — не зря в Испании постоялые дворы называют «живодернями», а их хозяев — «христопродавцами». Взятием под стражу[95] был весь этот кавардак и наше бегство. Толстяк хозяин со своим жирным брюхом (это все говорит мой слуга) отлично сойдет за Ананию[96], а по густоте и длине бороды — за Пилата. Здесь тоже бичуют — если не у столба, так у стола или у стойки, — бичуют кошельки. А коли нет святого Петра, чтобы отрекаться, так хозяева без устали меж собой пререкаются, счета составляют — достаточно ли всего указано, — да в полночь поют такие петухи[97], что до утра глаз не сомкнешь. Есть и девицы-соблазнительницы, которые, как та, у Пилата, сводят проезжих с ума. И, наверно, нашу одежду и пожитки сейчас разыгрывают в кости эти палачи-разбойники[98]. Там было два разбойника и один праведник; здесь их тьма, и все негодяи.
95
96
97
98