Там Варрава был спасен, чтобы пострадал спаситель; здесь хозяин, первейший разбойник, остался невредим, а расплачиваемся мы. Не хватает, чтобы хозяин — Иуда, продавший нас, — повесился; дай бог, чтобы он это сделал, а мы воскресли из горестей наших и вернули наши ларцы и тюки. Аминь, Иисусе!
Как ни был я озабочен, но от души посмеялся забавной аллегории, придуманной моим полуголым шалопаем; утешало меня лишь то, что были мы недалеко от Барселоны, а там находился поверенный моих родителей, у которого я надеялся получить помощь и деньги, если пошлю ему письмо и опишу свои злоключения, — хотя и нарушил бы этим свое решение оставаться неузнанным.
Забрезжила заря, подбодрила нас холодком, и мы вернулись в корчму взглянуть, осталось ли после учиненного грабителями разгрома что-нибудь из наших вещей или хотя бы лошади — они только обуза для этих молодчиков, которым важно быть налегке и красть лошадей нет смысла. Однако надежда оказалась напрасной, мы застали только хозяина, горько плакавшего, — подозреваю, что притворно, ибо все его добро осталось в целости; видимо, он, как уверял меня Каррильо, точно был в доле с грабителями, — и его жену, плакавшую всерьез, ибо жадный пластырь так впился и въелся в ее живот, что, сколько ни старались, никто не мог его отодрать, — при каждой попытке она вопила в голос, хоть святых вон выноси. Нам сообщили, что разбойники (безуспешно искавшие нас, чтобы ценою наших жизней избавить себя от хлопот, — узнав о таких делах, люди из окрестных деревень обычно устраивают облаву на этих двуногих волков) захватили все имущество постояльцев, в том числе наших лошадей и тюки, и ушли из корчмы, заплатив за ночлег, как сказали хозяева, бранными словами и еще худшими делами. Услыхав это, я весьма огорчился — более трех тысяч эскудо унесли у меня воры в деньгах и драгоценностях, — но старался сохранять спокойствие, как подобает дворянину. Зато Каррильо не мог перенести, что он обобран до нитки и нам придется шествовать в одних рубахах, как на покаяние. Он плакал и кричал из-за украденного, а хозяйка — из-за мучительных болей, умоляя его, ради господа бога, освободить ее живот от въедливого пластыря. Каррильо обещал это сделать, если ему дадут чем прикрыть наготу, — множество окошек в рубахе открывало некие тайны его тела больше, чем дозволяет стыдливость.
— Тут во дворе, — сказал хозяин, — валяется кой-какое барахлишко; заплат на нем столько, что, ежели захотите его взять, вам трудненько будет догадаться, где там вход и где выход и из чего оно было сшито. Осталось оно после бедняги гасконца из тех, — хозяин махнул рукой, — что точат ножи-ножницы и этим зарабатывают себе на жизнь. Да вот, пришел ей конец в нашей корчме — полторы асумбры вина одним махом перенесли гасконца из этого мира в иной. Берите все, будете одеты-обуты; земляки гасконца, портные, не имели здесь поживы и уже с неделю как ушли дальше промышлять, а старье это оставили.
Пришлось моему Каррильо, как припекла нужда, согласиться — голодному любой сухарь смачен; в уплату за рваное облачение он, пустив в ход уксус и ловкость рук, снял пластырь с измучившейся женщины. Наконец мы покинули этот приют невзгод — я в чулках и рубахе, а Каррильо в весьма пестром костюме, напоминая бойца на тростниковых копьях и щеголяя таким множеством заплат, что хватило бы на дюжину свалок; он бесился, а я хохотал; на сей раз мы поменялись ролями, и я отомстил ему за все прошлые, когда он своими глупостями выводил меня из терпения. Нашел он еще в грязном чулане пару башмаков, подошвы которых состояли из десятка заплат, кругом приколоченных гвоздями, пусть не очень изящно, зато на совесть; а верх, вроде как у луковицы, был многослойный, весь из разноцветных кусочков сафьяна и бараньей кожи, положенных на бычью, — надень такой башмак на голову, не понадобится шлем Мамбрина[99]. Ничего не поделаешь, пришлось Каррильо обуть их — горные дороги суровы — и таскать на ногах пудовую тяжесть, с которой он, случись ему угодить в реку, сразу пошел бы ко дну, хотя был отличным пловцом. В таком виде мы покинули адское логово, радуясь уже тому, что остались живы, — когда дело идет о жизни, все трудности переносимы.
99