Свой выбор я остановил не на Франции, Фландрии или другой заманчивой стране, а на Испании — из-за ее славы и обитателей, из-за милостивого обхождения, которым ее король пленяет чужестранцев и покоряет испанцев, из-за ее благочестия, богатства, доблести и, наконец, потому, что знал — прежде понаслышке, а теперь по опыту, — что науки и бранное дело, чья империя в древние времена была в Азии, а затем в Африке, ныне, перекочевав в Европу, как бы пробуют, которая из ее стран лучше, и, найдя самую для себя подходящую, прочно обосновались в этом королевстве — если прежде они были пилигримами, то ныне, повесив посох и плащ в храме покоя, соорудили себе здесь дом навечно и обзавелись колониями: словесные науки в Саламанке, Алькала, Вальядолиде и других университетах, а бранное дело, требующее большей свободы, расположилось во всех испанских селениях, даже самых захудалых, — в любом месте грозно блещет Марс либо в шелках и вышивках, либо в сельских кафтанах и гамашах. Короче, и словесность, и бранное дело полностью усыновлены Испанией: если ученый или герой — не испанцы, то, кажется, им чего-то недостает, и, подобно тому как есть служилое дворянство[104], их можно называть служилыми учеными и героями по пожалованию. Таковы были причины, увлекшие мои чувства и мысли в Испанию, и я не останавливался, пока не достиг ее сердца — Мадрида, центра столь славной окружности, вселенской матери — как указывает его имя[105], — тихого океана для душ доблестных и стойких, но бурного для непосед и слабовольных, светской главы мира, как его духовная глава — Рим, и, наконец, города, намного превосходящего все прочие, посещаемые солнцем; ведь если сфера огня, царя всех стихий, находится выше всех остальных сфер, то Мадрид, воздвигнутый на подножье из кремня, вместилища огня, поверг огонь к своим стопам и имеет право включить в свой герб знак первого неба, подвластного луне[106], на чьей поверхности натуральная философия помещает жилище невидимых огней.
Итак, я прибыл в новую столицу; наслаждаясь ее благотворным воздухом и чудесным местоположением, видом великолепных зданий, улиц, фонтанов, храмов, памятников мирных волнений и добровольного подчинения, я завел там друзей, избегая людей дурных и избирая добрых, меж коими первое место заняла любовь к вам, чьим советам, великодушию, приятному обществу и благородству я обязан переменой своих привычек и преуспеянием как в добродетели, так и в развитии способностей, — когда я вернулся на родину, мне позавидовали самые блестящие наши кабальеро. Полтора года провел я в Мадриде и провел их с вами, кроме тех дней, когда, по вашему совету, я развлекался в Толедо; думаю, что из двадцати двух прожитых мною лет ни один год нельзя исключить из счета, предъявляемого праздности раскаянием, кроме той поры, и провел я ее с такой пользой, что мог бы сказать: я жил на свете всего полтора года. Я бы и не вспомнил о Неаполе, о родителях и прочих важных для наследника большого состояния вещах, когда б меня не изгнали из Испании настойчивые призывы отца, слезы матери, просьбы друзей и замужество сестры, которая, как я говорил вам не раз, забрала себе лучшую долю — красоту и благоразумие, — а мне, чтобы не обидеть, оставила менее стоящую — состояние. В конце концов долг победил склонности, я вернулся в Неаполь, был там встречен родителями, сестрою, родственниками и друзьями с радостью, которую обострила разлука, и постарался отплатить им, рассказывая чужеземные новости, — их всегда охотно слушают, и чем дальше страна, тем они желанней.
Несколько дней я отдыхал. Затем родители посвятили меня во все обстоятельства брака, который замышляли для сестры и откладывали до моего приезда, — женихом был знатный, молодой, богатый кабальеро, чьи достоинства, известные всему королевству, а также и мне, весьма высоки; я похвалил выбор и стал торопить со свадьбой. Подписали брачный контракт; сестра же моя, согласившаяся не из любви, а из послушания, скрывала свои муки, по ночам изливая их в слезах, а днем, что еще хуже, накрепко замыкая в сердце. До помолвки оставалось всего два дня, как вдруг меня, не подозревавшего, что кто-то ей не рад, что кому-то она в тягость, вызывает утром незнакомый паж и вручает записку примерно такого содержания:
Великодушие, присущее Вашему благородству, сеньор Марко Антонио, несомненно, заставит Вас, прочитав сие, посетить одного дворянина — испанца и приезжего; последнее обстоятельство взывает к Вашему состраданию, а первое — к склонности Вашего сердца, которое, как мне известно, благорасположено и приветливо к уроженцам нашего королевства. Я стою на пороге смерти, отдаляемой лишь упованием на помощь Ваших рук и столь жестокой, что недуг не дает мне прийти облобызать их или написать более пространно. Всякая секунда промедления укоротит мою жизнь. И так как до ее предела осталось их совсем немного, судите сами, сколь важно для меня видеть Вас. Да хранит Вас небо!
104
105
106