Не стану пересказывать, какому безмерному ликованию предавался я, — оно знакомо всякому, испытавшему совершенную любовь, знакомо, конечно, и вам. Дон Родриго от души пожелал мне счастья. Не в силах дождаться вашего приезда, я считал минуты, которые казались мне годами, а донья Виктория расточала мне свои милости, уверенная, что станет моей супругой, и сдерживаемая лишь своими строгими правилами. Между тем, без ее ведома и без моей вины, злосчастная моя судьба подсунула на глаза вашим родителям Асканио, кабальеро из здешней столицы, знатного и богатого искателя руки моей красавицы, пусть менее обласканного ею, зато более удачливого. Родители обоих вступили в переговоры о браке, и позже всех узнала об этих замыслах та, кого они больше всех касались: однажды, когда вы уже осчастливили этот город своим долгожданным приездом и повергли в уныние меня, узнавшего, что решение родителей вами одобрено, они при вас, расхваливая достоинства моего соперника, сообщили дочери свою волю и спросили ее согласия. Она не посмела воспротивиться, но и не сумела скрыть своего волнения. Его приписали, однако, естественной стыдливости, украшению нежного пола; донья Виктория, ради дочерней покорности и доброй славы жертвуя жизнью, зависевшей от ее любви, предпочла погубить первую и оскорбить вторую, но не дать повода считать себя своевольницей, нарушающей родительскую волю. Итак, она сказала «да». Но, как я узнал в тот же вечер, сказала так невнятно, что если недействительна перечеркнутая подпись, то, пожалуй, не может быть действительным и слово, раздробленное на обрывки вздохами.
Тогда я удалился, и в тиши уединения из глаз моих потекли их узницы, а для излияний души отворились узилища — бурными вихрями заклубились муки сердечные и, завладев мною, по натуре подверженным их злому действию, довели меня до тяжкого недуга. В тот же вечер она написала мне письмо, я хочу прочесть вам его и отдать вместе с прочими, коих меня удостоила ее рука, — если они и не послужат долговым обязательством, предъявив которое вы могли бы полномочно взыскать в мою пользу, объявляя недействительными обязательства, данные моему сопернику, то, по крайней мере, достанутся вам в наследство; смерть моя неизбежна, и среди всех моих вещей и драгоценностей, которые я завещаю вам, письма эти — самое дорогое.
Тут он достал из-под подушки письмо и прочитал его вслух. Гласило оно следующее:
Дон Арталь! Родители выдают меня замуж, и выдают не за Вас. Спросили моего согласия — душа ответила возмущением, глаза слезами, сердце вздохами, лицо мучительным смятением, только язык посмел оскорбить Вас и вымолвить «да». Им повелевали страх и послушание. Будьте стойки в Ваших — вернее, моих — бедах; возможно, они струсят и оставят Вам жизнь, но я по моему горю чувствую, что оно отнимет мою в уплату за нас обоих.
— Не буду также утомлять вас описанием безмерных моих терзаний и скорби. Ежели вы сумели представить себе огромность моего счастья, отмерьте такую же величину и добавьте к ней разность между безнадежной утратой и еще не исполненной надеждой. Я поделился с доном Родриго, и он — другая половина моей души — был огорчен чрезвычайно. Мы узнали имя счастливого влюбленного — если такого звания достоин жестокий тиран, — узнали и то, что контракт уже подписан. Дон Родриго пытался меня утешить, его увещевания окончательно подкосили мое здоровье — когда лекарство применено некстати, то чем оно сильней, тем вредней. Огорчения уложили меня в постель, и вот уже десять дней я призываю смерть, утешительницу несчастных. Все это время соображения чести не позволяли вашей сестре исполнить долг сострадания и любви — она ни разу не прислала за мною, не написала, — видно, ей казалось, что такая ее беззаботность избавит меня от любовных забот и что, не выказывая сожаления, она возбудит во мне целительное разочарование. Однако вчера, узнав, до какой крайности довело меня ее равнодушие и в какой я скорби, она в этом втором письме озарила Меня лучом надежды, которую я полагаю верной, ибо зиждется она на вас, великодушный кабальеро.