— Вы мудро рассудили, друг Асканио, — сказал я, — слова эти делают честь вашему уму; в подкрепление столь разумных речей взгляните на эти письма и судите по ним, сколь тягостно было бы иметь супругу, которая, устами молвив «да», душою признает другого владыкою своей свободы.
Тут он прочел одно из писем, переданных мне влюбленным арагонцем, — ревность затмила свет разума, с каким он сперва произнес себе приговор, и в негодовании он сказал:
— Узнаю почерк доньи Виктории, но не узнаю дружеских чувств, на которые имею право. Прежде чем вы, Марко Антонио, прибыли в Неаполь, она, в согласии с выбором своих родителей, признала, что ей лестно стать моей супругой; теперь же, когда явились вы, в ущерб своей родине влюбленный в Испанию, вы принудили сестру изменить разумное решение и, нарушив все уговоры, лишаете меня этой бумажкой приобретения, которое-де будет мне в тягость. Нет, потеряете на этом вы и она, а я выиграю — я верну себе здравый смысл, который до сего дня, сбитый с пути, как обычно бывает, глупой моей страстью, не смел обуздать слепые желания. Но теперь глаза мои открылись, я отчетливо вижу пропасть, куда готов был кинуться; пожалуйста, отдавайте вашу сестрицу этому чужаку, полному достоинств, ибо я их не нахожу ни в ней, ни в вас.
— Благодарите мою дружбу и сдержанность, о дерзкий Асканио, — возразил я, — ибо первая помогла мне оценить пылкость ваших ревнивых чувств, а вторая обуздала мой гнев, и посему я не отвечаю вам так, как того заслуживают обидные ваши слова. Я-то думал, вы будете благодарны за своевременное предупреждение, которое избавит вас от грядущих бед. Одумайтесь и извольте говорить со мною учтиво — звание мое хоть и не выше, но равно вашему.
Он бросился на меня с криком «лжец!», а я на него со шпагой, выбившей обидчика из седла. Отомстив за оскорбление, никем не замеченный (место было совершенно безлюдное), я поскакал прочь и укрылся на вилле друга, в девяти милях от города. Оттуда я сообщил родителям о причине поединка, описал достоинства дона Арталя, любовь сестры к нему, вспыльчивость и спесь ее жениха, свою радость и благодарность в том случае, если донье Виктории дадут супруга по ее вкусу, а не по вкусу тех, кому не придется страдать от последствий насильного брака. Не дожидаясь ответа, получив у друга помощь деньгами и советами, я снова отплыл в Испанию, благодаря судьбу за случай, давший мне возможность вернуться в любезную мне страну. В Барселону я прибыл, горя желанием узнать, в каком состоянии жизнь раненого и надежды больного арагонца. Снова написал я родителям.
И пока ждал ответа, я, как мог, развлекался в этом многолюдном городе, не показываясь к поверенным нашей семьи, — денег и драгоценностей у меня было довольно, я был уверен, что смогу вновь повидаться с вами и возвратиться к мирным забавам Мадрида.
И вот однажды ночью — как раз било двенадцать, когда я ушел со знаменитого мола, красы этих чудесных берегов, — я, направляясь в свою гостиницу на улице Монкада, подвергся нападению двух незнакомцев, принявших меня, видимо, за кого-то другого. Однако бог и моя невинность помогли — не успели они, хоть были вооружены, даже оцарапать меня, как я пронзил одному шпагой глотку, так что острие вышло на затылке, и швырнул его, мертвого, наземь. Затем я пустился наутек, слыша позади крики второго, звавшего на помощь, и стражей, совершавших обход и бросившихся преследовать меня. Хотя ночь была лунная и не могла жаловаться на отсутствие солнца, мне удалось затеряться в узких, кривых улочках; прячась за углы, я бежал и думал, что погоня вот-вот настигнет меня. Наконец я забежал в какой-то большой дом; стрелой поднялся по лестнице на террасу, перескочил с нее на соседнюю (дело нетрудное в этом городе, где дома примыкают один к другому не кровлями, а террасами), и, устрашенный грозной молвой о казнях в этом краю — недаром есть выражение «каталонское правосудие», — стал спускаться с нее по лестнице. Не встретив никого, кто бы помог мне или стал спрашивать, что стряслось, я дошел до середины лестницы, и там, по левую руку, заметил свет в небольшой комнатке — туда я и вошел, надеясь найти хозяина дома и воспользоваться великодушием, с каким благородные барселонцы помогают попавшему в беду. Дверь за собой я захлопнул — тревога внушала мне, что преследователи гонятся за мною по пятам, — захлопнул резко, замок щелкнул, закрылся, и я, не имея ключа, оказался сам у себя под стражей.
Я стал искать, перед кем бы извиниться за вторжение, но в комнате не было ни души; на столе в серебряном подсвечнике горела свеча из белого воска; на стенах были бархатные занавеси; стояли два-три стула; несколько подушек алого бархата виднелись на ковре, устилавшем невысокий эстрадо, да у стены кровать с зеленым прозрачным пологом, — простыни, одеяло и покрывало были в беспорядке, как бы еще теплые, свидетельствуя о том, что хозяин недавно их покинул. На табурете у изголовья я увидел туфли и чулки — по величине и форме обуви, по цвету чулок было ясно, что они принадлежат даме, и притом франтихе. На сундуке — две черные атласные юбки, платье и корсаж голубого шелка. Все говорило о том, что обитает здесь красивая женщина. Покой, царивший в этом уголке, ночное безмолвие и чувство безопасности, сменившее страх, вернули мне способность рассуждать: сообразив, где я, у кого и какой подымется переполох, если меня застанет в таком месте и в такой час хозяин дома, я поспешил к двери и — как вы понимаете — обнаружил, что она заперта. Как быть? Выйти невозможно, стучать опасно — это навлечет на меня обвинение либо в посягательстве на честь дамы, либо в попытке грабежа. Тогда я подошел к постели — я уже говорил, что была она в беспорядке, — недоумевая, что делать, на что решиться. Вновь охваченный смятением, я присел на кровать, положив ждать рассвета или прихода обитательницы сих покоев, — тогда я, поведав о своем приключении, постараюсь видом своим и речами рассеять подозрения и смягчить свою участь. Ждал я более часу — то ходил из угла в угол, то присаживался на стулья или на кровать; наконец, утомленный ожиданием, долгой вечерней прогулкой, стычкой с незнакомцами и бегством, я уснул уже перед рассветом — в эти часы особенно клонит ко сну, — опустив голову на подушки, полусидя, полулежа, в положении крайне неудобном и непривычном.