— Два года минуло с тех пор, как дон Далмао превратился из искателя во владыку моей свободы, опираясь на права, дарованные знатностью его и достоинствами, а также согласием наших судеб и чувств, — и вздумай кто-либо в этих правах усомниться, ему пришлось бы в конце концов пригнать их бесспорность. Все это время, поддерживая любовь надеждами, дозволенными милостями и нежными словами, сказанными днем украдкой, а ночью — под защитой мрака и балконной решетки, он ждал случая, когда желания его смогут уйти из-под власти страха и найти приют в святом убежище супружеского счастья. Однако согласия и одобрения моего отца и двух моих братьев мы даже не пытались искать, ибо, хотя дон Далмао не менее родовит, чем они, состояние у него куда меньше. Увы, в наш алчный век благородство личности ценят лишь с придачей наличности, достоинства души уравнены с жадностью к металлу, который Натура сочла недостойным видеть свет дня и схоронила в мрачных недрах диких гор Индий! Мой отец — человек суровый, вспыльчивый в беспощадный в мести даже за тень оскорбления, он вполне может быть подтверждением молвы о пресловутой жестокости каталонцев. Братья же мои так походят нравом на него, что, не будь иных доказательств законности их рождения, хватило бы этого одного. Не мудрено, что замыслы любви разбивались об утесы страха, и мы, сладостно терзаясь и горестно ликуя, были полны боязливых надежд и внушающих отвагу опасений; они-то наконец побудили нас расстроить планы природных моих повелителей, решивших выдать меня за некоего кабальеро, равного с ними во всем, а со мною ни в чем, — ежели он мне не по душе, какие достоинства могут уравнять его со мною! Итак, мы договорились, что я убегу с доном Далмао из этого края, а он поклянется стать моим супругом, но не воспользуется супружеским правом, пока, без ущерба для моей безопасности и нашего доброго имени, небеса не приведут столь сложную завязку к счастливой развязке.
И вот однажды ночью — безлунной и темной, а потому подходящей для бегства, — когда отец и братья находились в трех лигах от Барселоны, уже с неделю развлекаясь охотой, любимой потехой дворянства, я, покинув отчий дом тайком от враждебных мне слуг, очутилась в объятьях моего возлюбленного и на крупе его лошади. Мы помчались по дороге, надеясь, что солнце не озарит наши лица, пока их не увидит некий друг дона Далмао, кабальеро, которому у подножья Ампурданских гор[109] принадлежат поместье и дом, вернее, крепость, служащая защитой от недругов. Слушая нежные утешения возлюбленного, я позабыла о терзаниях страха и неудобствах дороги, мы уже проехали четыре или пять лиг, как вдруг на опушке леса на нас напали мой отец и братья, которым донес о приготовлениях к бегству слуга дона Далмао, двойной шпион, знавший все наши тайны, — он поспешил туда, где находились мои родичи, и известил их так своевременно, что они успели перехватить нас в пути и выстрелом из аркебуза ранили моего супруга, — он упал наземь, издав предсмертный стон и воскликнув: «О, моя Дионисия, меня убили!» Тогда я соскочила с лошади, но один из братьев крепко схватил меня за волосы и приказал слугам посадить меня на его лошадь. Я была доставлена в расположенный неподалеку замок, родичи решили закопать меня живьем в роще, его окружавшей, жестокие заступы уже рыли мне могилу. Но по воле небес, в суматохе и беготне исполнители ужасного приговора оставили без присмотра зажженный факел, от него занялась куча лежавших у дома срубленных сухих сосен, огонь по торчащим ветвям подобрался к окнам, мог загореться дом, и все эти негодяи ринулись спасать его, а я — спасать себя, ибо в этот миг меня оставили одну и ворота открытыми; выходили они в густой бор, я побежала, не разбирая дороги, через лесную чащу, пытаясь спасти то, что мне стало ненавистно, — свою жизнь; а на что она была мне, когда я думала, что супруг мой ее лишился! Тогда-то мимо меня проехал этот кабальеро, и я, уповая на его учтивость и благородство, слезами своими пробудила в нем участие — неоценимое, как вы сами убедились, — сама же осталась в неоплатном долгу, ибо чем можно заплатить за спасение моего возлюбленного, моей жизни и свободы, которая отныне — сверх того, что принадлежит дону Далмао, — будет посвящена моему избавителю.