Дон Далмао умолк, а подозрительный влюбленный, вопреки тому, что сообщил мой мнимый брат, окончательно убедился, что мы с доном Хуаном любим друг друга, — он не мог себе представить, что можно быть щедрым бескорыстно и, делая добро ради добра, обременять себя помощью нуждающимся друзьям. Низость подлой души! Как будто благодеяние не несет в себе самом награду, как будто не сказано в Слове Истины, что давать безмерно приятней, нежели получать! Итак, он порадовался в душе, что соперник его в плену, и без околичностей объявил нам, что, поскольку надежды наши на помощь того кабальеро рухнули, сердце велит ему заменить нашего друга во всем; что, мол, с первого же дня нашего путешествия он воспылал ко мне страстью, и если сказанное обо мне братом верно, — а в том убеждает его моя божественная, как он выразился, красота, — любовь, с каждым днем разгорающаяся в его сердце, велит ему, когда мы прибудем в Неаполь, просить отставки, чтобы сменить военное ремесло на мирное, скитальческую жизнь на спокойную и, обвенчавшись со мною, постылую свободу на сладостные узы брака; он, мол, признается, что ревновал меня к дону Хасинто, что, как ему казалось, мое нежное обращение было непохоже на обычную дружбу, а потому он вознамерился убить дона Хасинто на острове, куда увез его под предлогом охоты; что по той же причине он оставил его там, хотя мог бы спасти, да еще счел большой удачей, что месть за его ревность свершилась руками этих злодеев, которые, верно, уж посадили пленника на весла; и что раз уж так получилось, дону Хасинто не удастся исполнить свои обещания — ведь ему понадобится немалая сумма на выкуп, а потому придется употребить для себя все те деньги, которыми он собирался помочь нам, — и нам следует возместить эту потерю, приняв его, капитана, услуга: мне он станет мужем, Валерио — братом, и полагает, что благоразумие велит нам, как только он докончит свое признание, ответить согласием и благодарностью; что сам он сицилиец, что отец его в Палермо занимается торговлей, но надеется приобрести там поместье и дворянское звание; что причитающаяся ему доля в их состоянии (после раздела с сестрой) составит тридцать тысяч эскудо; что лет ему двадцать девять; что любовь его безгранична и, наконец, что брат мой может жениться на его сестре, и мы таким образом объединим наше имущество, дома и семьи. Заключил же он тем, что в подтверждение своих слов готов тотчас обручиться со мной, как только услышит наш ответ, и, не сходя на берег, этим же вечером поднять паруса и пуститься в путь.
Вообразите, с каким смятением слушали дон Далмао и я эти речи, понимая, что пылкий капитан в отчаянной своей решимости готов на все и что противиться его намерениям означает побудить его к насилию, обычному для солдата, когда перед ним беззащитные. Благоразумие моего супруга подсказало ему накрепко замкнуть в груди ключом притворства страх, который охватил его при этом предложении, — глаза его и уста выразили лишь благодарность, и он в учтивых и прочувствованных словах ответил капитану, что мы весьма рады столь неожиданному счастью. На моем же лице проступил румянец, который, правда, мог быть истолкован как знак целомудренного стыда, хотя был вызван горечью и негодованием. Но, затаив их в душе, я присоединила к благодарениям дона Далмао свои, и капитан в ответ заключил меня в объятья, которым я предпочла бы объятья тигра.
С нежной улыбкой я сказала, что желала бы провести «покойно хоть одну ночь после всех тех тревожных, какие выпали нам во время плавания и бури, а потому прошу подождать с отплытием до следующего дня и позволить нам переночевать на суше. Капитан великодушно согласился, только попросил уважить его стремление услужить нам, дав согласие сменить наши грубые пелерины на изящное дорожное платье, — он-де берет на себя все расходы, на которые употребит драгоценности, деньги и одежду дона Хасинто, оставшиеся в двух сундучках на галере, ибо, как ее хозяин, он является законным наследником. Мы на все отвечали согласием. Делая вид, что очень доволен, капитан отправился в город, нашел для нас удобное и опрятное помещение и скрепя сердце оставил нас там — сам он не мог на ночь отлучиться с галеры, — позаботившись прислать лучшую еду, какая нашлась в порту, где этого добра вдоволь. Оставшись одни, мы сразу решили этой же ночью бежать в глубь острова, чтобы спастись от солдатской наглости и назойливости капитана. Еще раз вздохнули мы о потере нашего истинного друга — ненависть к его врагу, возмутившему нас своими притязаниями, сделалась еще сильней при мысли, как подло дон Хуан был предан во власть корсаров. Мы поужинали, но ложиться и не думали, а меж тем вскоре после полуночи капитан, которому не давали покоя гнусные мысли, вернулся в лодке на берег и пришел в нашу гостиницу, чтобы осведомиться, приятно ли мне в этом просторном помещении после тесноты и неудобств галеры? Сквозь дверную щель он заметил свет в нашей комнате, услышал, что мы разговариваем, и то ли по своей подозрительности, то ли из любопытства стал подглядывать за нами как раз тогда, когда я, сдерживая любовные порывы дона Далмао, говорила ему: