Кончилась война и послднія надежды садовника окончательно разсялись. Онъ впалъ въ мрачное молчаніе, и пересталъ интересоваться всмъ, что происходило вн собора. Господь покинулъ праведныхъ: злые и предатели — въ большинств. Его утшала только прочность храма, который простоялъ уже столько вковъ и можетъ простоять еще столько же, на зло врагамъ.
Луна желалъ только одного: работать въ саду и умереть въ монастыр, какъ его предки, оставивъ новое поколніе своего рода, которое будетъ продолжать служить храму, какъ вс прежнія. Его старшему сыну Тому было двнадцать лтъ, и онъ помогалъ ему работать въ саду. Второй сынъ, Эстабанъ, былъ на нсколько лтъ моложе и сталъ проявлять благочестіе необыкновенно рано; едва научившись ходить, онъ уже становился на колни передъ каждымъ образомъ въ дом и съ плачемъ требовалъ, чтобы мать водила его въ церковь смотрть на святыхъ.
Въ храм водворилась бдность; стали сокращать число канониковъ и служащихъ. Co смертью кого-нибудь изъ служителей должность его уничтожалась; разсчитали плотниковъ, каменщиковъ, стекольщиковъ, которые раньше жили при собор на жалованьи и постоянно заняты были какимъ-нибудь ремонтомъ. Если отъ времени до времени нужно было произвести работы въ собор, для этого нанимали рабочихъ со стороны. Въ верхнемъ монастыр много квартиръ стояло пустыми, и могильное молчаніе воцарилось тамъ, гд прежде тснилось столько людей. «Мадридское правительство» (нужно было слышать, съ какимъ презрніемъ садовникъ произносилъ эти слова) вело переговоры съ «святымъ отцомъ», чтобы заключить договоръ, который называли «конкордатомъ». Сократили число канониковъ — точно дло шло о простой коллегіальной церкви — и правительство платило имъ столько, сколько платятъ мелкимъ чиновникамъ; на содержаніе величайшаго испанскаго собора, который во времена десятины не зналъ, куда двать свои богатства, назначено было тысяча двсти песетъ въ мсяцъ.
— Тысяча двсти песетъ, Томъ! — говорилъ онъ своему сыну, молчаливому мальчику, котораго ничто не интересовало, кром сада. — Тысяча двсти песетъ! А я помню еще время, когда соборъ имлъ шесть милліоновъ ренты! Какъ же теперь быть? Плохія времена ждутъ насъ, и если бы я не былъ членомъ семьи Луна, я бы научилъ васъ какимъ-нибудь ремесламъ, и поискалъ бы для васъ работы вн собора. Но наша семья не уйдетъ отсюда, какъ другіе, предавшіе дло Господне. Здсь мы родились, здсь должны и умереть вс до послдняго въ нашемъ род.
Взбшенный противъ канониковъ собора, которые рады были, что вышли цлы и невредимы изъ революціонной передряги и потому приняли безъ протеста конкордатъ и согласились на маленькое жалованье, Эстабанъ сталъ запираться въ своемъ саду, отказываясь устраивать у себя собранія, какъ прежде. Въ саду ему было отрадно. Маленькій растительный міръ по крайней мр совсмъ не мнялся. Его темная зелень походила на сумракъ, окутывавшій душу садовника. Онъ не сверкалъ красками, веселя душу, какъ сады, стоящіе подъ открытымъ небомъ и залитые солнцемъ. Но онъ привлекалъ своей грусгной прелестью монастырскаго сада, замкнутаго въ четырехъ стнахъ, освщеннаго блднымъ свтомъ, скользящимъ вдоль крышъ и аркадъ, не видящаго иныхъ птицъ, кром тхъ, которыя носятся высоко въ воздух и вдругъ съ удивленіемъ замчаютъ райскій садъ въ глубин колодца. Растительность была въ немъ такая, какъ въ греческихъ пейзажахъ: стройные лавры, остроконечные кипарисы и розы, какъ въ идилліяхъ греческихъ поэтовъ. Но стрльчатые своды, замыкающіе садъ, аллеи, выложенныя плитами, въ расщелинахъ которыхъ росла трава, крестъ надъ бесдкой посредин, обросшей плющемъ и крытой чернымъ аспидомъ, запахъ ржаваго желза ршетокъ, сырость каменныхъ контрофорсовъ, позеленвшихъ отъ дождей, — все это придавало саду отпечатокъ христіанской древности. Деревья качались на втру, какъ кадильницы; цвты, блдные и прекрасные безкровной красотой, пахли какъ бы ладаномъ, точно струи воздуха, попадавшія изъ собора въ садъ, мняли ихъ естественный запахъ. Дождевая вода, стекающая изъ трубъ, спала въ двухъ глубокихъ цистернлхъ. Ведро садовника, разбивая на мгновеніе ея зеленую поверхность, обнаруживало темно-синій цвтъ ея глубины; но какъ только расходились круги, зеленыя полосы снова сближались, и вода снова исчезала подъ своимъ зеленымъ саваномъ и стояла мертвая, неподвижная, какъ храмъ, среди вечерней тишины.