Многие проблемы, затронутые в этой завершающей главе — и в целом в моей книге, — указывают на то, как толкиновское Средиземье могло бы помочь нам осмыслить пандемию для жизни в постковидном мире. Разобраться, как сосуществовать с неудачей, одиночеством, чувством утраты, отчуждением, тревогой, страхом, горем и неизбежностью смерти. Узнать ценность жалости и прощения. Увидеть, как утешают и мучают воспоминания. Наконец, обратиться к самому трудному: постоянной необходимости бороться с тотальной неопределенностью.
Человеческое общество подчинилось невидимой нечеловеческой силе, которая закрыла границы и промышленные предприятия, заперла на замок целые сообщества, разрушила международное сообщение, разожгла теории заговора. Медицинскую науку использовали в целях государственного надзора, в результате чего обнажилась изнанка современной политики здравоохранения с ее «приемлемой» смертностью. Неоднократная изоляция изменила центры городов, превратив их в жуткие, фантасмагорические пустые пространства. Людей запирали в домах и мыслях, родных изолировали и разлучали, ширилась клаустрофобия, агорафобия и вирусофобия.
Как мы напишем историю этой пандемии? Какой мы ее запомним? Сможем ли взять истории об инфекции и вирусный фольклор под контроль и создать базовый нарратив или мы имеем дело с миллиардом личных несовместимых историй? Бездетным загородным жителям, надежно обеспеченным работой, обычно жилось в пандемию намного «лучше», чем тем, кто оказался в стенах городских квартир, учил детей на дому и боялся потерять источник средств к существованию.
В конце концов, как я уже упоминал, Средиземье поднимает вопрос: кто управляет историей о Кольце? Как и Моргот, Саурон пытается навязать свой главный нарратив, но его вырывают из рук. Он впадает в забвение, пока нить смущенно не подбирают Голлум, Бильбо, Фродо и Сэм (а также, пусть и ненадолго, Исильдур). Каждый из них творит собственную историю, и все эти истории охватывают постоянно расширяющийся и сложный круг друзей и врагов, а тех, в свою очередь, раздирают свои неопределенности. «Кольца» и «Хоббиты» Джексона, а также позднейшая версия постановки на BBC Radio стараются драматизировать написание сценария и самодраматизировать героев, подчеркивая художественность произведения.
Поэтому если преданий здесь слишком много, то в этом и смысл: надо учиться жить с историями, которые сходятся и сталкиваются, с героями, обладающими нечеловеческим сознанием, с объектами, которые полны значимости, и словами, которые запутывают смысл как раз для того, чтобы питать воображение. В искусстве неопределенность, противоречие и неудача оживляют и захватывают больше, чем догматизм, негибкость и пустое бахвальство.
Каким бы ни был замысел создателей книг и фильмов, сегодня они воспринимаются как размышления о природе свободы, как напоминание о личной независимости и о философии общественной поддержки. Такими они будут оставаться в нашей коллективной мультимедийной культуре еще как минимум поколение. Нам следует научиться смотреть на экранизации Толкина таким же образом, как мы относимся к постановкам, например, шекспировских пьес или кино про Дракулу. Это просто версии — как версии текстов, выходившие из-под пера Толкина.
Скрещивающиеся, переплетающиеся, запутанные ленты истории, фольклора и легендариума Толкина не всегда текучи и неуловимы. Они бывают шумны, смущают, настойчиво и даже агрессивно сбивают читателя с толку. Это должно как минимум подтолкнуть к бдительному чтению. Лучшие радио- и кинопостановки тоже провоцируют это внутреннее смятение, эту необходимую непоследовательность, пусть и другими способами. Но может ли высокая творческая драма принести какое-то утешение, когда мы будем продолжать свое погружение в «антропоцен», в беспорядок, порожденный нашим катастрофическим вмешательством в окружающую среду, которое, в свою очередь, повлекло за собой изменения климата, ускорило пандемию новой коронавирусной инфекции и сделало ее глобальной?
Средиземье — таинственное и опасное царство, часто недружелюбное к разумной жизни, и его секреты глубже, чем туннели гномов в Мории. Старый лес — выразительный пример враждебной природной среды, агрессивной до такой степени, что хоббитам пришлось сжечь много деревьев, и хранящей в течение длительного времени непостижимые древесные обиды. Это не сентиментальная гармония с природой, о которой грезят пасторальные экологи, — это галлюциногенный, причудливый и смертельный ландшафт.