— Мудрено-о-о… — протянул Макарка.
— В суть вникни! — одернул рязанца Борисов. — Суть высоты несказанной!
— С ней никто не спорит.
К третьей арке — у Кремля — пробиться не удалось. Вокруг стояли новоизбранные пехотные и конные войска, из-за собора Василья Блаженного на рысях выезжали орудия, застывали в просветах. Тонкими струйками — там и сям — чадили фитили.
Остроглазый Макар углядел по ту сторону площади, под зубчатой стеной, длинную вереницу возвышений, обитых малиновым бархатом.
— А это на што?
— Послам заморским. Их нынче поднабралось… тьма-тьмущая! — ответил Михайла Борисов и принялся загибать пальцы. — Франкский, цесарский, польский, прусский, голландский, баварский, молдавскиий, волошский. Вон, полюбуйтесь, подкатывают в каретах. Тот, при зеленой чалме, турок будет.
— А где Ганька? — вспомнил кто-то. — Вроде б следом брел…
Михайла насупился.
— Вы с ним полегче. Булькает!
— Врешь…
— Ладно. Я вам ничего не сказывал, вы ничего не слышали.
Савоська стоял, похолодев.
— И таким… вера?
— Ты-то ведь не согласишься, так ай нет? Ну а господину командиру знать про все надлежит. С него спрос-то.
— Гляньте, боги пошли! — встрепенулся Макарка Журавушкин. Из кремлевских ворот медленно выходила процессия с иконами и хоругвями; впереди. — старенький митрополит Рязанский, блюститель патриаршего престола.
— Живей назад!
Пушкари со всех ног заторопились на свое место. Едва втиснулись в строй — раскатисто громыхнули пушки, сотрясая студеный воздух, взревели трубы, и вдоль Тверской потекло волнами боевое войско.
— Генерал-фельдмаршал Огильви! — оповестил Филатыч, повертываясь к своей шеренге.
— Это который?
— А вот, на колеснице!
Мимо проплыл толстенный, в перьях и золотом шитье, латынянин: стоял, будто кол проглотив, пучился водянисто-строго в замоскворецкую даль.
— Отколь он, гордец такой?
— Родом с британских островов, а под конец императорско-римский! — Сержант скупо усмехнулся. — Как в пословице: бери, боже, что нам негоже.
— А на кой взяли? — подал голос Пашка Еремеев.
— Ради апломба, не иначе. Господин бомбардирский капитан страсть церемониев не любит. Потому и главенство передоверил.
Дальше, в открытых золоченых санях, катили два генерала. Сержант пояснил: который помене, тощенький — князь Репнин, герой Везенберга, обок — Яков Брюс, командир над артиллерией.
— А за ним — видите — молодчага верхом? Василий Корчмин, инженер-поручик. Тоже многими делами славен. Какими? В третьем годе с батареей устье Невы оборонял, супротив эскадры свейской. Петр Алексеевич так и отписывал ему: дескать, «Василью на острове»!
С бешеной силой наддал колокольный звон, крики в толпе сгустились. Подходила бомбардирская рота, приметная по черным, козырьями вверх, шапкам, и перед ней — рослый синеокий красавец со шпагой наголо. «Меншиков, губернатор Ижоры! — зашелестело вокруг. — А вот и… его величество!» Пушкари вскинулись: где, где? — оторопели от неожиданности. Царь — выше прочих на голову — нес огромный барабан, выделывал палочками неуловимо-быстрое: трра-та, трра-та, тра-та-та!
— Смех и грех… Чего доброго, крикнет: стой, пуговку нашел! — глухо сипел Ганька Лушнев, дергая можайца за рукав. — Теперь веселый, эка усами-то шевелит… А в девяноста осьмом лично головы снимал, и друг его забубенный тоже!
Савоська сердито отмахнулся. Пристал как банный лист! Лезет без конца, брызжет слюной, кусает невесть кого и за какие вины. А сам? Не промедлил, раскрылся полностью, оборотень, во всей поганой красе…
— Отлепись, дребезга! — в сердцах кинул он Ганьке, вслушиваясь в речь сержанта. Тот гудел растроганно:
— Под Юрьевом-то… цельную неделю садили бомбы зря. А он прилетел, все планты перекроил начисто, инженера саксонского в обоз турнул, и началась огненная потеха… — Филатыч сорвал треуголку, размахивая ею, громко закричал: — Господину бомбардир-капитану — виват!
— Вива-а-а-ат! — подхватила сотней глоток шеренга.
Царь повернул круглое лицо к пушкарскому строю, вгляделся коротко, но зорко, шевельнул в улыбке тонко пробритыми усами.
— Узнал, ведь узнал, а, Севастьян?! — прерывисто выговорил Филатыч, и по его навек продымленной щеке скользнула слеза.
— Шведа веду-у-у-ут! — накатилось разноголосое.
— Одного? — простовато спросил Пашка Еремеев.
— Протри очи, орясина!