— Ваше превосходительство… О, господи!
Главнокомандующий медленно повернул голову. Приседая на длинных ногах, к нему несся перебежчик-семеновец.
— Лошадь! Прикажите дать мне лошадь…
Последовал короткий удар носком ботфорта, и ландскнехт, вереща и обливаясь кровью, отлетел прочь.
Реншильд с удивлением увидел на свой ладони часы: стрелки показывали около одиннадцати. Проклятое утро, забытый богом день — лучше б его не было вовсе!
…Начиналось бегство врассыпную. Русские драгуны, казаки, калмыки с разных сторон врубались в полуокруженное королевское войско, и шведы, потеряв строй, обезумев, искали спасенье в лесной чаще, в балках и оврагах; отдельные группы прорывались вдоль опушки на юг, надеясь укрыться за брустверами осадных траншей. Побросав ружья, понуро стояли пленные. Кто сопротивлялся — падал под палашами и кривыми саблями.
Солнце пристально глядело с высоты.
14
Далеко прочь откатились ружейные залпы, ушла вперед кавалерия, вслед ей сдвинулась к лесу пехота передних русских линий, — поле битвы опустело и приутихло на какие-то мгновенья. Но вот простор его захлестнули говорливые, радостные людские волны. С видом добро поработавших косарей шли артиллеристы и гренадеры, им навстречу валили новобранцы, солдаты резерва, легко раненные…
Севастьян Титов, приотстав от товарищей, свернул было к ретраншементу, где по слухам располагался армейский лазарет, но пройти не удалось — путь преградили толпы пленных, собираемые под присмотр лефортовцев.
— Эге-гей, артиллер! — позвал чей-то голос. — Шагай сюда, не то сомнут. Экая ж прорва!
Невдалеке, средь раненых драгун, стоял кое-как перебинтованный, в кафтане внакидку Митрий Онуфриев.
— Здорово, — приветствовал его Севастьян. — Где тебя сподобило?
— Еще в утреннем деле, когда генерала Шлиппенбаха разделывали под орех.
— На ногах еле держишься, прилег бы.
— А, пустое, — отмахнулся Митрий. — День-то какой, а? Ты видывал что-нибудь подобное? Я — нет! — Он повел глазами вокруг. — А где твои неразлучные?
— Макар здесь где-то, а вот Павел с Иваном Филатычем… — Голос можайца дрогнул. — Не знаю, живы ли.
В стороне лефортовцы обступили широкого в кости шведа и с помощью капрала, поднаторевшего в знании расхожих свейских слов, затеяли разговор.
— Спроси, кто такой? Герр или простота?
Капрал с запинкой перевел, выслушал угрюмый ответ.
— Говорит — мужичьего роду-племени. А замком и землей владеет фру Крейц, генеральша.
— Ну а сам-то вольный-свободный?
Швед вскинул на русских длинные белесые ресницы, пробормотал что-то невеселое.
— Свободный, — перевел капрал. — Только за провинности владелица имеет право наказывать шпицрутенами.
— Хороша воля! — присвистнул кто-то из лефортовцев и похлопал пленного по плечу. — Больше лупцевать не будет, успокойся. Руки коротки у генеральши твоей. А вот мы вполне в гости можем наведаться. Через море!
Севастьян Титов, вслушиваясь в разговор, в сердцах сплюнул под ноги.
— Добренькие мы, ох, добренькие! — проговорил он, крепко сжимая рукоять палаша.
— Остынь, парень.
— Скольких они наших солдат извели?! Страсть… Ну ладно, то бой. А сколько младенцев за Днепром на штык поддели?.. Сам видел!
Митрий покачал головой.
— Что ж, и нам — по их стопам? Опамятуйся!
Сбоку вывернулся каптенармус Свечин, косенькие глазки его горели азартом.
— Со свеями балакаете? Ничего интереснее не придумали? — спросил он. — А я шпагу в серебре поднял. Где? Поле огромадное! За такую любой наш генерал червонец отвалит… — Он выдвинул клинок из ножен, подышал на него. — Только, понимаешь, надпись никак не разберу.
Мимо, распекая офицерство третьей линии за вопиющую разболтанность шеренг, ехал поручик Александр Румянцев.
— Ваше благородие, не угодно ли взглянуть? — окликнул его Митрий.
— А-а, старые знакомцы. В чем затрудненье? — справился адъютант. Он зашевелил губами, вникая в надпись, выгравированную по клинку. — Читается примерно так: «Натиск викинга все ко бла́гу приводит».
Солдаты переглянулись.
— Не осади мы их — было бы горя людского! — зло сказал Севастьян Титов.
— Да-а-а, натворили б мерзостей на Святой Руси! — подтвердил Свечин, и на его плутоватом лице появилось небывалое прежде выражение глубокой задумчивости.