— Гад, он и есть — гад! — отрезала Дуняшка. — Будь в руке пистоль утром — уложила бы на месте!
— Ну а чего с нами водишься? С Макаркой, с Пашкой, со мной, наконец… Так и так — солдатье, варначье.
— Вы — не он, слава богу!
— Ой ли?
— Страсть не люблю, когда цену себе набивают! — Она сердито притопнула ногой.
— А ты смелая… Вот возьму и в лес утащу. И поминай как звали! — ершисто выпалил Савоська, придвигаясь к ней, но сердце шло своей дорогой, сердце — наперекор всему — говорило об ином. «Ягодиночка моя!» — чуть не слетело с губ.
Она словно подслушала его затаенные думы.
— Лови!
— Думаешь, не поймаю?
— Попробуй. Посмотрю, какой ты прыткий! — Дуняшка быстро-быстро, светлой тенью, скользнула в притемненное поле.
Савоська настиг ее на взгорке, обнял робко, и она не отклонилась, всем телом прижалась к нему, обожгла поцелуем.
12
Неделю спустя Меншиков прощался с преображенскими девами. Нашел он их — царевну Наталью, Катеньку, Дарью Арсеньеву при княгине Мясной, — в роще, окутанной дымом первой зелени, галантно поклонился, очертив шляпой полукруг.
— Еду, государыни мои. Сперва в Парадиз, потом на запад, к войску. Ну а осенью с викторией ждите.
— Помогай вам бог, Александр Данилович! — перекрестила его царевна Наталья. — Петрушеньке поклон поясной!
— Непременно! — Генерал от кавалерии выгнул бровь, повернулся к невесте. — А ты мне что пожелаешь, друг-Дарьюшка?
Арсеньева — тоненькая, смуглая — беззвучно шепнула что-то, покраснев, прикрылась рукой.
— Ну вот! Жених воевать уезжает, а ты как в рот воды набрала! — упрекнула ее княгиня Мясная. — Встряхнись, глупая!
Меншиков перевел взгляд на Катеньку… Хороша полоняночка мариенбургская, кровь с молоком! Будто нет беременности, будто Петров ребенок уж какой месяц не торкается ей в бока…
Лицо его внезапно потемнело. «Черт, как бы там, на западе, фельдмаршалы Огильви да Шереметев не напортили, пока мы с мин херцем из края в край мотаемся. Неспроста сказано: две бараньи головы в один котел не лезут… А горше всего — моя конница пойдет по рукам. Явлюсь — лишь Бартенев при мне, а я при Петре Алексеевиче, прихлебалой непременным. Развеселое житье!» Он вскинул голову, прогоняя неприятные мысли.
— Чего загрустила, невеста милая?
— Думала… сердитесь, друг-Алексашенька! — просияла Дарья в ответ.
— Ничуть! — Он взял ее за трепетную руку… «Ну и эта — персик медовый, грех на судьбу жаловаться. Теперь только бы самому в седле усидеть, не свернуть шею». Вслух сказал: — Бывай, Дарьюшка, вспоминай… Ауфвидерзеен, государыни. Еду! — откланялся он.
По пути ненадолго зашел к Ромодановскому, в потайной дворцовый придел. Князь-кесарь медленно, с натугой повернул лицо, готовый вспылить, но увидел — кто перед ним, смягчился, жестом отослал приказного дьяка.
— На север отбываешь?
— Ага, поутру. Вот какая просьбишка, Федор Юрьевич. Знаю, своих забот полон рот, но… ради всех святых, помоги Кикину в табашном деле. — Меншиков тесно придвинулся, задышал в ухо. — Ведь свою кумпанию сколачиваем, ведь… озолотимся!
— Кто о чем, а вшивый о бане! — прогудел насупленно Ромодановский.
— Обижаешь, князь…
— Ладно. Будет свободное времечко, сделаю. А пока прости: государь прямо в Лифляндию с эллингов едет, уйму предначертаний прислал!
У кареты ждали посольские — Кикин и Шафиров. Увидели Александра Даниловича, оставили разговор на английском, подтянулись.
— Тезка, подь на минуту, — велел Меншиков. — Я тут по дворам ротным да полковым летал, многого не ведаю. Как идет переговор с тем… Витвортом?
— Подкидывает выверты за пунктом пункт! — усмехнулся Кикин. — Вносить в реестр не успеваем, честное слово!
— А… корреспонденция в Лондон? Им обещанная?
— Отложил ее до лета, судя по всему.
— Та-а-ак! — Меншиков побагровел. — Ну он у меня попрыгает… Тех двух английских мастеров немедленно ко мне!
— Марешаля и Пикока?
— Их!
Шафиров, отступив на шаг, пристально вглядывался в небо — там пушисто-белые облачка водили свой нескончаемый хоровод.
— Едем. Эй, Петр Палыч, ты с нами? — позвал его Меншиков.
— Если позволите, ваше сиятельство!
Гудфелло растерянно посмотрел на чрезвычайного посланника.
— Итак…
— Не желаете ли прогуляться, эсквайр? — предложил ему Витворт.
Они миновали часовых у пушек, медленно пошли по боковой аллее сада.