Савоська Титов скованным шагом придвинулся к нему, глухо сказал:
— Не смей, короста!
Рекруты оцепенели, зная необузданный лушневский нрав. А тот, подогреваемый испуганными взглядами, распахнул ворот серого кафтанца, многозначительно подул на кулак.
— Ты про что-то заикнулся, выпороток щучий?
— Угу, — ответил Савоська, поражаясь собственной смелости.
— Ну-ка, повтори.
— Съешь и так.
Вот-вот, казалось, грянет расправа. Ну куда тонкому Савоське супротив такого быка? Одним пырком опрокинет навзничь, а то и переломит ровно соломинку… Лушнев отвел бугристое плечо, нацеливаясь кулаком в Савоськино переносье, но тут между ними встал великан Пашка, играючи растолкал по сторонам. Савоська отошел прочь, Ганька упирался, норовил под Пашкиной рукой проскочить следом.
— Тихо, тихо.
— Ты слышал, как он меня обозвал?
— Коростой, успокойся. Да не гоношись, не гоношись, пожалей свои ребра.
Савоська замер у окна, снова улетев мыслями домой, в родную деревеньку. Но странное дело — вспоминаются ему теперь не мягкие извивы Исконы-реки, не благостная тишь полей в ночном, а споры-перекоры брата Лехи с дядей Ермолаем. Чуть сойдутся на минуту-другую, и вот он — разговор, всегда почему-то об одном и том же.
«Каждому свое, — накаленно гудит Леха. — Кто в бега, а кого за уши не оттянешь от ездок в болота петербургские. Колготись, колготись, чай, килу наживешь раньше срока… Слышь, ижорец новоявленный, вспомнил бы что-нибудь, интересно!»
«Ой, не поймешь».
«А все ж таки. Что было-то?»
«Многое, парнище».
«Самого-то видал?»
«Как тебя».
«Разговаривал, будто бы?»
«Как с тобой».
«И ряжи на море вместе каменьями забивали? Так ведь?»
«Ага».
«Ну а дальше-то, дальше?» — не унимается брат.
Но Ермолай молчит, словно всматриваясь и вслушиваясь во что-то неведомое, за тридевять земель. Его жена, сидя сбоку, горестно всплескивает руками.
«Сам не свой вернулся. Думает ночью и днем, и глаза чудные. Я к нему с каким-нибудь спросом — как о стенку горох…»
«Скатает вдругорядь, вовсе рехнется… Ты за ним следи! — Леха воровато прищуривается. — Сам-то, говорят, сызнова под Нарву попер? Неймется, глотка-то ненасытная».
«Свят-свят-свят!» — испуганно бормочет Титов-старший, крестясь на маковки далеких можайских церквей.
«Тут иное! — с досадой бросает Ермолай. — Прадедами та землица обживалась, русской кровью испокон веку полита… Ты вот сказал: ненасытная! А если он, Петр-то Алексеич, на ногах от зари до зари, если в копоти мастеровым распоследним… тогда как?»
«Мало ль какая блажь взбредет — все принимать на веру? — знай упорствует брат, вскидывая пятерней нечесаные волосы. — Делов-то, может, и много, да не про нас. Нам от них и полушки не перепало».
«Слепые мы, вот что я тебе скажу…»
«По-твоему, терпи?» — ощеривает зубы Леха.
«Черт разберет, как по-моему…»
«Ага! Ты вот на севере побывал, отмочалил полугодье. Легче стало от виденного?»
«Слепые мы, знаю одно…»
За дверью — быстрый топот. Влетел запаленный дневальный, по дороге толкнул школяра, прикорнувшего у печи.
— Проснись… «Поперек-шире» шлепает! — Дневальный обернулся к шеренгам, скомандовал, подражая скрипучему голосу командира над артиллерной школой: — Зольдатен, ахтунг!
Порог развалисто переступил инженер-капитан или попросту «Поперек-шире», за ним вошел бравый усач в темно-зеленом кафтане, высоких ботфортах, со шпагой на боку. Из-под шляпы, стянутой в три угла, виднелся край белой повязки.
— Ваш новий сержант! — Капитан строго зыркнул рачьими глазами, пристукнул тростью. — Рьекомендую — керой Дерпта. Прошу… это… люпить и не шалофаться!
— Так и есть, «железный нос», только его в школе и недоставало, — шепнул Ганька, присматриваясь к кафтанной расцветке.
— Преображенец? — догадливо повел бровью Макарка Журавушкин.
— На них у меня око наметанное… Мастера на все руки: что воевать, что новеньких вразумлять, что головы сечь направо-налево!
— Не столь громко. Аль давно батогов не ел?
— Нам не привыкать — батоги сверху донизу. А иного мы и не заслужили… при покорстве да ротозействе!
— Ну ты и трепло-о-о!
«Поперек-шире» удалился в свою квартиру, под крылышко маленькой, но властной супруги, преображенец и школяры остались одни. Он оглядел их поочередно, потянул носом спертый воздух.
— Засиделись вы, отецкие сыны, оттого и надутые, невеселые. Проветривать бы надо… — Сержант помолчал. — Сколько вы тут, второй месяц? А на стрельбы выбрались хоть раз?