— Съежились, оторопь взяла? — спросил сержант, когда площадь осталась позади. — Привыкайте. Государственный интерес, он крут.
— А… по-человечьи? — тихонько заметил Павел Еремеев.
— И по-человечьи, если брать широко. Жительствуем-то не на глухом острову, особенно теперь…
— Да в чем, в чем особица эта? Убей, не пойму, — вставил Макар Журавушкин, недоуменно подняв золотистые брови.
— К свету маршируем, если коротко:
— Ага, и темень лохмами висит… — Макар с оторопью оглянулся на Лобное место.
Сержант улыбчиво прищурился.
— Говоришь, лохмами? Уже дело. Мрачнина-то разгораживается понемногу, вы чуете?
Савоська Титов думал о своем… Лето и осень прошлого, семьсот пятого года протекли точно сон долгий: в тысячеверстной ходьбе вперед-назад, сквозь каленую сушь, сквозь ливни, под градом и — что горше всего — мимо, второй раз мимо родного сельца. Можайск прошагали ночью, с горы на мгновенье-другое открылся памятный гавшинский дол, наглухо закиданный снегом, и хоть бы единый огонек сверкнул из темноты… Невесть где остались «короеды», осталась… та, по которой болело сердце…
— Прок-то будет? — вырвалось у Савоськи.
— Кряхтел, пыхтел и выдал… Ну-ка, яснее! — потребовал Филатыч, идя в сторону Покровских ворот.
— Аль мы ярыги судейские, чтоб задворками гарцевать? Вон их сколько на площади, хватило бы… — Титов скрипнул зубами. — Кавалерия рекрутская небось в геройствах денно и нощно… А мы? Кто такие мы?!
— Артиллеры, кто ж еще. Солдаты регулярного российского войска.
— Были! Теперь, чего доброго, в палачи поверстают! — выпалил Савоська. И ротный пестун впервые, пожалуй, не нашел в ответ убедительно-веских слов.
— Уросишь незнамо как… Без рассуждениев, понятно? Тебе понятно? — И тут же: — Стой, на караул!
С пригорка спускался государев черный возок, сопутствуемый семеновцами, следом длинная змея богатых, в гербах, карет. Куда правили — и гадать не надо. В Преображенское, на обогрев, коему длиться до рассвета.
Пропустив поезд, пушкари пошли следом. Павел шмыгнул носом, слегка потеребил сумрачного Савоську за рукав.
— Чего тебе надо, скажи по чести? Аль плохо живем? Да меня — опосля роты — силком на боярское подворье не затянешь. Прав был Митька Онуфриев: тут я человек!
— И… не свербит?
— Э-э, пусть иные-прочие терзаются. Мы сами по себе, верно, Макарка?
— Угу. Идем быстрей, околел — к лешему!
2
Кикин, любезно приглашенный в экипаж англичан, сидел как на иголках. Правда, Витворт больше наблюдал за спутниками, ввертывая одно-другое слово, зато разговорился консул Гудфелло, — с немалой долей патетики, столь не свойственной ему.
— Я живу в России четвертый год и не перестаю восхищаться простотой ее жизненного устройства, отчасти напоминающего быт… горных шотландских кланов. Удивляюсь и нередко спрашиваю себя: зачем ей парламент с его запросами и дебатами, зачем билль о правах и само право, наконец, если дела и без того идут великолепно, повинуясь единой просвещенной воле?
«Пойми, где язвит, а где нет… Восьмерка за восьмеркой!» — думалось Кикину.
— Поверьте, джентльмены, — разглагольствовал консул, — нет никакой существенной разницы, выступает ли оппозиция в просторном зале Вестминистра, или…
— В Тауэре, сэр? — поймал на лету Кикин. — Или, скажем, в Бедламе?
— Браво, Дедушка, вы как всегда на высоте! — Витворт зааплодировал кончиками пальцев.
Гудфелло с досадой прокашлялся.
— Нет, — сказал он глухо, — я имею в виду… Преображенский тайный приказ!
— Браво! Мой молодой друг, чем ответите вы?
— Нам до иных государствий далеко, сам удостоверился… — Кикин, боднув головой, заговорил по-русски. — Простор немыслимый! Когда-то короля Иоанна в шутку безземельным кликали, ныне почти все йоменство английское всерьез уравнено с ним. Дальше — больше. У нас — яма долговая, простой поруб, у вас — Флит, чуть ли не дворец, в коем банкрот волен годами нежиться, и не один, а в кругу домочадцев… Диво дивное — торги жен постылых средь коровьего рынка, непременно с заходом на весы. Мы, в серости своей, до весов пока не додумались! И только ли? Мне, чтоб в прапорщики выйти, надо шпагой помахать в баталиях нескольких. Джентри безусому горя мало: звенели б гинеи, диплом офицерский явится, и тотчас!
— О-о! — протянул Витворт, выслушав кисловатый перевод Гудфелло.
— Всех торжеств правовых не счесть! Прямо-таки околдовывают цивилизаторские усилия в Новом свете, который бы следовало назвать… Нью-Африкой. А трогательная забота о диких, неразумных индейцах? А… Но вот мы и у головинских палат, господа, разрешите откланяться.