— Ай-ай-ай!
Мимо в белых исподниках прошлепал Мусин-Пушкин, зачерпнул квасу, долго пил, отдуваясь.
— Ты ровно с похмелья, Иван Алексеевич. Аль книперкронова гиштория покоя не дает? — вроде бы сочувственно справился Дедушка.
— Она, треклятая…
— Знаю — строил ты обвод кремлевский, с бастионами, а свей-резидент вокруг да около разгуливал… Чем кончилось — не знаю.
Командир над печатным двором засопел. Кончилось письменной оплеухой: «Зело удивляюсь, понеже чаял, что есть ум у вас, а ныне вижу, что скота глупее!»
— Да-а, быть грому великому!
Со скамьи медленно привстал Ромодановский, повернул брыластое, страшное в отсветах пламени лицо.
— Ты… с кем говоришь? Забываешься?!
Кикин с полупоклоном скрылся за дверью и там, во тьме, дал волю приглушенному злорадному смеху. Что, монстра, припекло и тебя — всесильного, грозного, облеченного титлом «кесарского величества»? Надуто главенствовал в ближней канцелярии, заседал с прочими трижды на неделе, а толку? Меморий никаких, сентенций тоже. Так-то вот и с патронами зевнули, и Карлусов догляд оставили под боком, в разгар сугубо тайных фортификационных дел… Да-а-а, будет завтра потеха!
7
Дремота, подкравшаяся к ближним на заре, была недолгой. Тишину вдруг прорезали гулкие голоса, накатило буханье ботфортов о каменные плиты, по стенам залы метнулись лучи фонарей. Министры вскидывались, продирали глаза. Прямо над ними стоял завьюженный, в ледяных сосульках, Петр Алексеевич.
— А-а, вы здесь? Улита едет — скоро будет! — обронил, не здороваясь. — Прикройте срам… как-никак в сопредельном государстве, за границей!
Петр с трудом расстегнул епанчу, накинутую поверх мундира, сел, привалился к каминной раме. Заговорил он минуты через две, — бояре, замлев от волненья, даже вздрогнули.
— Поднастроились на мордоворот? Зря надеетесь. Трости нынче дан роздых… Вам же, всем до единого, ехать к полкам второлинейным. Куда — решайте сами. Каждому свой город, свой гарнизон, свои рекруты. Ну а с меня довольно! — Петр Алексеевич скрестил руки, принял спесиво-замкнутый вид. — Сяду этак вот, на Карлусов манир, и не шевельнусь! Адью, голубчики, ауфвидерзеен… Чур, не сетовать, если некомплект объявится или пушки в срок не приспеют… Спрошу сполна!
Стало тихо. Ближние ошарашенно моргали, силясь понять, что к чему.
Петр приоткрыл один глаз, посмотрел колюче-зорко.
— Вы еще не уехали? Чего ждете? Велите запрягать, по десятку драгун в конвой, и арш-арш. А побеседуем, когда линия будет спроворена! — Он зашелся в трескучем кашле, отстранил чарку анисовой, поднесенной кабинет-секретарем Макаровым. — С ней потом… Кликни-ка дохтура, что-то коробит.
Вскоре подоспел маленький, розовенький после сна лейб-медик Лунель, подал склянку с микстурой. Петр проглотил, скривился — горечь несусветная! — покивал боярам, в растерянности сбившимся у порога.
— Черт с вами, тронетесь ополдень. И я малость прикорну…
Ближние торопливо сдергивали шапки, притыкались кто где, вспоминая, каким был государь перед скоропалительным отъездом из Москвы: взор блуждает, с губ срываются невнятные выкрики, увесистый кулачище готов крушить всех и вся… Дела-то, кажись, идут в гору!
Царь посидел, опустив голову на грудь, снова встрепенулся.
— Макаров, какие вести от Василья Корчмина?
Тот вкратце доложил. Инженеру, командированному на зюйд, приходилось туго. Правда, кое-что сработано: перекопаны главные пути, сооружены первые линии засек, но скверно с подводами, сплошной недобор. Дворяне брянские изворачиваются как могут, лишь бы не дать: мол, и пахота вот-вот, и падеж великий, и многое иное.
Петр Алексеевич резко дернул усом.
— Пиши: доправить с неслухов за год втрое — впятеро, а сие не поможет — в каторгу, в гребцы азовских галер! Дело наше на крови замешено, вкрутую, густо… Пощады никому!
С минуту глядел на колеблющееся пламя свечей. «Не для себя ж одного — для блага всей России стараюсь… Поймут ли когда-нибудь, осознают ли?»
— Да, — вспомнил он, — о воровстве коменданта глуховского подтвердилось?
— Граф Головин вчерась курьера пригнал. Все так: живоглот и мздоимец, каких не видел свет.
— Вздернуть немедля, посреди площади, и чтоб до весны болтался, в назиданье скотству… Приму и сей грех на себя! — Он помедлил. — Кстати, о штыке, в гродненской баталии словленном. Послать яко образец Демидову, строго присовокупив: ждем к маю тыщ десять — пятнадцать!
Теперь он вышагивал взад и вперед, сыпал искрами из трубки, зажатой в углу маленького рта.