— Тревожится, как бы пустыми не ушли? — съязвил Кикин.
— По всему, так!
Под темными сводами ратуши невпроворот сгустились голоса:
— Нанимаем сто — двести, служит исправно треть оных.. Кабы треть, милости-дарь, кабы треть. Сунешься в перечневую ведомость, — и таковой не наскребешь, при всем старании! Там, вдалеке, они в кухмистерах да в форейторах числились, тут им галун офицерский подавай, от капральских нашивок нос воротят… И даем, князенька, и еще кланяемся поясно! А кому, кому? Швали залетной, у коей земля родная под ногами горит? Увы нам, увы! Ну иной, может, и впрямь в походах-то участвовал — куафером генеральским! Плакать надо, вьюноша, не реготать…
Петр слушал, окутанный клубами дыма, но боковым зрением чутко улавливал настрой «компании», читал — как под лупой — каждый мысленный изгиб… Вижу, храпаидолы, вижу! Кликаем с веста науки, а гнусь и вонь обок летят, сердца младенческие уловляя… И ведь не остановишь, не повернешь назад, ибо темнота пострашнее прочих зол, мнимых и действительных!
Он шагнул к столу, взял щепоть квашеной капусты, усмехнулся: что-то кисленького вдруг захотелось, ровно бабе на сносях… Долгие роды, ох долгие! Будет ли край-конец, поумнеем ли? Знаю — дело мое доселе антихристовым слывет. Навязываю-де поганый немецкий дух, рекрутирую латынян без разбору, в намерении само слово «русский» по ветру пустить… Разуйте очи, вглядитесь! О ней, о России, думка неизбывная, о ней боль и тоска. Вытянуть бы на простор воз тяжеленный, а там… Черт, никак дядюшка Лев Кириллович с цепи сорвался?
В уши долбило:
— Не надоть нам их, Петенька, нет и нет! Это что ж деется? Мы им злато-серебро, мы их кормим-одеваем, у себя последнее урвав, а ради чего-о-о-о? Чтоб он, скот премерзкий, в душу нам плевал, над святостью древлей пересмех строил? А приказы куда головы завернули? Отпустили бражника Розена во франки и саксонцы, вербуй кого хошь…
— Розен-то еще при тебе в вояж отправился, — легонько уколол Тихон Стрешнев. — Когда ты в Посольском приказе главенство имел.
— Брешешь, Тихон! Я… я… — Нарышкин затрясся, крикнул племяннику: — Гнать взашей, государь, и правых и виноватых, а в будущую пору не принимать вовсе… Будя-а-а!
Оторопело пучился пегобровый Ромодановский, дергая Льва Кирилловича за штаны, рядом замер маленький, кротколицый Куракин, словно раздираемый думами надвое. Зато куда как вольготно чувствовал себя адмиралтеец Апраксин: моргал со значением то судье, то Мусину, притопывал ногой. Но вот поймал сердитый, искоса, взгляд царя, вмиг перевернулся:
— Горячиться-то к чему? Обсудить бы поспокойнее… Аль Брюс нам чужак? Аль генерал Гордон в таковых обретался? Взял под конец аршин-другой земли, царство ему небесное, а перед тем азовскую провинцию на острие шпаги преподнес… Да-а-а!
Петр сверкнул глазами на него.
— Заступничек хренов! Небось Перри-то, инженера аглицкого, с потрохами съел и не подавился!
— Инженер тот, по слухам, на острова собирается. Витвортовыми происками, — поддел Кикин.
Чубук треснул в крепко сжатом кулаке Петра.
— Вот что ты натворил, с-сукин сын! А кто мне доки ставить будет, кто каналы проведет со шлюзами? Ты? Изволь! Тогда я тех мастеров и минуты держать не стану!
— Так ведь я… — замялся Апраксин.
— А-а, в кусты? Все вы этак, неучи в генеральских мундирах, вы и детки ваши! Я не о тебе, князь-папа, не о тебе… Поступай прочие, как ты да Борис Петрович, давно бы своими силами обходились! Почему Иван Волков, дьяк думный, сам подал челобитную об отправке сыновей на вест? А итог, итог?! Все трое и фортификацию, и геометрию, и географию, и механику, и навигацию постигли, — сам Филипп Гутар из Парижской королевской академии те грамоты скрепил. Почему он, Волков, себя превозмог, почему другие рогами в землю уперлись?
Петр приумолк. «Ну вот, не чаял ругаться — вынудили… Да и я хорош — возвеселил!»
— Читай указ, Макаров, — велел он.
Бояре слушали, онемев:
— «…кои вменились к нам чрез незнаемые рекомендации… и мы, великий государь, несмотря на издержанные протори, желаемого достигнуть не возмогли. А посему… дозволяем принимать в службу только тех, кто не чрез приятство или деньги, но чрез показанные в поле дела добрую славу и искусство получили, и посредством коих наши как воинские, так и гражданские учреждения были б исправлены и укреплены…»
— Весьма поносно, Петр Алексеич, — не утерпел Ромодановский. — Для России поносно! Мы ведь их браним, что никуда не годными оказались, а тут…
— Верно, поклоны к черту. Иных возражений не будет? Перебели указ, Макаров, сдай судье. — Петр смешливо подергал себя за нос. — И все ж молодцы — нагнали… Не думал, не гадал! А теперь прочь сурьезное, учиним-ка мальчишник!