— Но где жених? — спросил Нарышкин, озираясь вокруг.
— За ним далеко ходить не надо. Вот сей муж! — Петр кивком указал на князь-папу. — Цветет впусте!
Аникита Зотов, пьяненький с утра, показал голые, как у младенца, десны.
— Хоть шей шекунд, Петр Алекшеич! — с готовностью ответил он. — А невешта кто?
— Невесты на выбор. Хошь помоложе — Андреевская. Хошь постарше вдова Стремоухова. Очами так и прыщет на мужскую половину… Тебе за семьдесят, ей чуть помене, вот и своркуетесь, яко голубки!
— Шпоемша!
Лев Кириллович задиристо следил, как отваливает в сторону один из сыновей князь-папы. Иван, днями вернувшийся вместе с братом Кононом из-за рубежа.
— Книгочей-то, книгочей! Эк его перекобенило… Тут тебе не Париж, едрена-мышь! Нет, каков паршивец: воля государева ему не по нутру!
Куракин тайком переглянулся с Мусиным-Пушкиным, тот, сидя напротив, слегка двинул бровью. Дескать, откуда ему поднабраться-то бомбардир-капитану? Ведь кто в дядьках был с титешних лет? Все тот же кир Аникита, забулдыга и ветрогон!
— С невестой управишься? Не сробеешь? — наддавал басовитый Петров голос.
— У-у-у! Я ее, вертихвоштку, живенько тае…
— Ха-ха-ха-ха! — грохотал под сводами смех Петра.
Боком, скованно вошел заснеженный Румянцев, остановился, беззвучно шевеля спекшимися губами.
— Ну? — крикнул Петр, бледнея.
— Господин президент, Федор Алексеич… помре от удара…
Тризна по Головину затянулась до третьих петухов. У Стрешнева слипались глаза, и судья несколько раз пытался уйти на покой, но грозный окрик царя неизменно возвращал его к столу.
Петр, опершись о кулак, пряча каменное лицо, пил чарку за чаркой, — нет, не брала и анисовая… Вот, сгинул еще один товарищ дел молодых, и не отъедешь, чтоб отдать ему последний поклон… Сатанинское время!
Обок сидел Ромодановский, сморкаясь в плат, успокаивал:
— Выпей еще, авось полегчает…
— Непереносимо, Федор Юрьич! В какую глыбу обещал вырасти… Все смерть отняла, оставила тлен и прах… Все!
Петр уронил голову на судорожно стиснутые кулаки, взахлеб зарыдал.
8
Весна тысяча семьсот шестого года застала шереметевское войско на дальних подступах к Астрахани.
Девятьсот солдат, выделенных еще в первопрестольной, именные шквадронцы, рота пушкарей с тремя легкими гаубицами — вот, пожалуй, и все, более или менее стойкое, чем пришлось открывать поход. Позади вразброс ковыляли прочие команды — жилой Казанский полк, солдатский Бородовикова, наспех собранные драгунские. В плутонгах — почти сплошь — пики, старые мушкеты, редко-редко новая тульская фузея, из начальных едва ли не самый старший — отставной капитан…
Питомцы артиллерной школы следовали обок с фельдмаршальской ставкой и — парни глазастые — многое примечали, догадывались о многом. Не раз видели, как Борис Петрович, ни с того ни с сего застопорив движение, медлительной поступью всходит на курган, подолгу обозревает степь, исполосованную пыльными вихрями, чтобы потом скомандовать ранний привал и уединиться в шатре до рассвета.
— Опять отдых, так-его-растак! — приглушенно ругался Макарка Журавушкин. — В Саратове-то сколь валандались? Недели три с гаком?
— Во-о! — подавал рассудительный голос Павел Еремеев. — В том и хитрость, балда… Ее чуть отвори, кровь-то, вовек не расхлебаешься. К чему торопиться-то, верно, Савоська?
Титов, сидя в стороне, бесцельно пересыпал песок с ладони на ладонь, тихо поскрипывал зубами. Новый канонир, забранный в Саратове, как-то обмолвился: гродненская армия вскок уходит на зюйд, к Украине, ведомая Меншиковым, а вдогонку летит свейский король, то и дело грозя пресечь пути. «Мы-то! — билось в Савоськиной голове. — Мы-то на кой учились? По воробьям выцеливать? Пропади ты пропадом, такая жисть!»
Не остался тайной для ребят и приезд прапора Сашки Румянцева, присланного царем. Разговор в шатре был краток и накален, — фельдмаршал будто с цепи сорвался. Носился туда-сюда по сонному лагерю, кричал, взмахивал плетью: рука еще крепенькая, опояшет — взвоешь… Корпус, вздернутый на ноги, устремился в темноту.
Марш нарастал, переходы удлинялись. Шереметев часами ехал впереди, а вокруг, точно слепень, вился проворный, задиристо-нагловатый государев посланец. В струнку вытягивались перед ним ротные и полковые командиры, молча проглатывали окрик воеводы волжских городов.