— Ищи ветра в поле…
Вот и кремль, и главная площадь, посреди которой обосновался пушкарский бивак. Но отчего столь многолюдно перед приказной палатой? Двумя шеренгами выстроились московцы, в седлах Аргамаков и полковые, сам Борис Петрович стоит на верхней ступени, опустив расстроенное лицо.
— Кого-то ждут? — высказал догадку Павел. — Аль дурь учинилась, пока нас не было?
— Весь город прошли насквозь, могли б узнать… — Савоська не договорил, бледнея.
Под аркой ворот показался Румянцев, за ним — драгуны с палашами наголо, следом — пешие в партикулярном платье, руки туго-натуго скручены назад.
— Боже мой, Носов! И вслед — Зиновьев, бургомистр Ганчиков, пятисотенный Шелудяк… Замели всю головку!
— Ее ль одну…
Атаманы казачьего круга и выборные давно скрылись в глубоком подвале, а схваченные знай шли по трое двором, промеж густых солдатских линий.
— Леха, что стряслось?
Дневальный пушкарской роты оглянулся вокруг, поведал — о новом гонце, о царских «статьях», по прочтении коих воевода Шереметев чуть не отдал богу душу. Стрельцы отделались так-сяк: пешие скоренько идут за Днепр, на смену своей братье, конным, вкупе с беглыми, сплошь поверстанными в солдаты, назначен север — кому Ижора, кому Олонец.
— А Носов, а другие?
— Их, оковав, к Ромодановскому…
Среди ночи Макарку разбудили какие-то странные звуки. Вслушался, двинул рукой влево, наконец понял — плачет, вдавив лицо в подушку, сотрясаясь всем телом, друг Севастьян.
— Ты чего, глупый? — спросил Макар и, не дождавшись ответа, затормошил Пашку. — Эй, проснись… Ревет почем зря!
— Кто? — сипло откликнулся Павел.
— Да можайский наш. Я к нему и так, и этак — впустую… Да проснись же, орясина!
Чиркнуло кресало о кремень, затеплился огарок, по полотнищу метнулись косматые тени.
Пушкари обступили Савоську, пытаясь поставить его на ноги, урезонить, прекратить плач — какое там! Титов затравленно отбивался.
Из соседней палатки подоспел сержант, велел негромко:
— Двое-трое вокруг прогуляйтесь, не ровен час, кто-нибудь набредет… — Он сумрачно кашлянул, покивал Савоське. — Ну что с тобой, парень? Говори-рассказывай.
— Л-лишнее…
— Не думаю. Артиллер в рев пустился… Позорище-то какое!
— Тебя вон что гложет!.. — Савоська отвел пушкарские руки, стремительно подался к сержанту. — Чем он — тот! — приворожил тебя… готов простить ему любое злодейство?!
— Правдой, боле ничем, — отозвался Филатыч. — Не той, которая по углам шипит, а той…
— Ну да, летает! — яростно выкрикнул Титов. — Слыхал, и многократно, только видеть не довелось! — Он покачнулся. — Скажи, грамота простительная была, ай нет?
— Была, точно. А потом новый сполох, а там и ядрами по нас ударили!
— Оправдываешь?
— Обмозговываю, что к чему.
— Кто же мы опосля всего? Наша хата с краю, так по-твоему?
Сержант, обычно спокойный, ухватил питомца за ворот, встряхнул с бешеной силой.
— Моя — бог ее знает, а твоя с краю… смоленского большака! — грянул в упор. — Ты понял что-нибудь? Понял? Если нет — сгинь с глаз моих!
10
Корпус Меншикова, отправив гродненскую пехоту в тыл, расположился на биваках под городом Острогом. Наступил черед ремонтеров и оружейников. По киевскому шляху тянулись обозы с амуницией, палашами и фузеями, топали новобранские капральства, а в обгон — степью — летели табуны лошадей. Стояла середина знойного украинского лета.
К питерцам забрел гость, ингерманландец, покуривая трубку и похохатывая, рассказывал:
— Это… когда государь еще в Полоцке останавливался. Напросилась к нему дворянка смоленская, с челобитьем. Хотела пасть в ноги, удержали: мол, не велено… Петр Алексеевич вопрошает, от карт поворотясь: «Ну, старая, в чем претензия?» Она: «Батюшка, светлый царь, помоги управу найти на Иванку, ест поедом господина свово. Мой-то малосилок, а ён под матицу выпер!» — «Что-то не пойму, — государь в ответ. — Он кто — Иванка сей?» — «Да мамич, из дворовых, молочный брат Васеньке моему. Слезно плачется в кажном письме: спаси, маменька, погибаю через холопа…» — «Какой полк?» — «Чево?» — «Полк, спрашиваю, какой, глухая тетеря?» — «Графский, вроде бы… ирг… инг…» — «По всему, в Ингерманландском. Привесть немедленно!» Приводят. Ванька в капралах, за Дерпт, Васенька-недоросль у него под рукой. Ну как водится, строгий спрос: «Говорят, господина своего сводишь на нет. Чем он перед тобой провинился?» — «Неслух, герр бомбардир-капитан: от стрельб увиливает, конного строя не знает!» — «Как же ты его вразумляешь-то?» — «Да просто…» — «А все-таки?» Ваньке некуда деться, показал: сперва тростью повдоль спины, потом свалил и — пинкарями, пинкарями… Петр Алексеич подумал, дернул этак плечиком и говорит: «Вот, камрады, судите сами: млеко из одной чаши пили, а выросли — небо и земля… Езжай домой, старая, не то, боюсь, он и тебя прибьет, мамич-то!»