Наследник и маленькие гостьи не отрывали глаз от черноголового арапчонка, одетого матросом: он стоял за царем, держа наготове кисет и пенковую трубку.
— Мой крестник, Абрам Петрович Ганнибал, прошу любить и жаловать! — весело поведал Петр, и Марья с Федосьей тайком отплюнулись.
Вперед выступили посланники, прибывшие на север вместе со двором: Чарльз Витворт, Генрих ван дер Гульст, Иоганн Кайзерлинг, датчанин Георг Грундт, венгр Талаба, резидент гетмана Синявского Тоуш. Петр поклонился им размашисто, спросил у одного-другого о здравии, хотел что-то сказать Витворту и передумал в последний миг. Любезная готовность бритта пропала впустую.
Затем подвалили бояре. Все-таки немного пообтесались, черти лысые, не перли, как бывало, к государевой руке, отшвыривая дипломатический корпус.
Не угомонился, пожалуй, лишь дядечка, Лев Кириллович Нарышкин, лицом и фигурой удивительно схожий с племянником, если не считать длинного, лилово-сизого носа. В нетерпении растолкал ближних, присунулся трепетно, пустил мутную слезу.
— С позалетось не виделись, шутка ли… То Воронеж, то Лифляндия, то Ингрия, а до нас ни ногой. Поди, запамятовал, где и матерь Белокаменная стоит! — И внезапно потускнел, сгорбил плечи. — Тоска заела, Петруша, не у дел какой уж год. Приму любой паршивенький приказ, повели только…
«Не на Посольский ли нацелился по старой памяти? — посуровел Петр. — Нет, шалишь. Всякому овощу свое время!»
— Отдыхай, заслужил… — скороговоркой молвил он и обратился к Ромодановскому: — А ты почто в усторонье, как неприкаянный?
— Успею, Петр Алексеевич, мое не уйдет, — произнес князь-кесарь, спокойно-усмешливо посматривая из-под косматых пегих бровищ.
— Кочубей с Искрой в Орше, правда ай нет? — спросил Петр.
— Сами пожаловали, без проволочек.
— Ну сей изгиб еще расследовать надо… Запираются-то как и прежде?
— Головкин пишет: и дыба в рассудок не привела.
— Доколь… доколь будет продолжаться? — приглушенно крикнул Петр.
— Покуда не вобьют клин меж нами и гетманом, я так понимаю, — отозвался Ромодановский.
— Кого чернят? Мазепу, вернейшего слугу моего! Пытать без пощады, и если воровство подтвердится… — Петр до хруста сжал кулак.
Подошел седовласый, как апостол, Тихон Стрешнев, при нем два дьяка из Воинского разряда: веселье весельем, а швед не дремал, отъевшись в саксонских пределах и к весне семьсот восьмого года сызнова перейдя Неман. Затем предстали пред государевы очи командир над печатным двором Мусин-Пушкин, купцы Панкратьев и Филатов, плюгавый Рюрикович Шаховской, некогда определенный в главные шуты, князь-папа Зотов, бойкая, несмотря на преклонный возраст, мать-игуменья Ржевская и прочие пастыри всепьянейшего собора.
— Кир-Аникита, живой?
— Твоими молитвами, отче архидиакон, — прошепелявил Зотов. — Ждем-пождем, не едешь… А какое пивко выжрело в погребах Преображенских, какая анишовая… М-м-м!
— Ноне гульнем во всю ширь.
— Дай-то бог!
Петр отыскал в толпе купчин Панкратьева и Филатова, притопнул тупоносым башмаком.
— Сюда, сюда переезжайте, господа интересанты. Не то поспеете к шапошному разбору. Срок на рассусоливанье — лето! — сказал, как узлом завязал.
Он вернулся к дамам, ткнул пальцем в небо.
— Солнце-то красное — будто по заказу… Айда на берег, милые мои!
— Вплавь, что ли, уж? — всколыхнулась пышным телом боярыня Мясная.
— Случалось, Анисьюшка, и саженками реку одолевали. Теперь иные времена. Вот они, скампавеи новостроенного балтийского флота. Хошь куда понесут!
Из-за мыса выходили продолговатые, по-щучьи стремительные полугалеры. С передних палуб немо-настороженно глядели орудия, на мачтах сверху донизу — плеск многоцветных вымпелов, длинные греби вскидывались дружно, как бы скрепленные незримой осью, с силой вспарывали водную гладь.
— Сегодня в Парадиз благословенный, а завтра-послезавтра в Кроншлот, на море, повезу!
Дамы попятились в испуге. Петр отрубил:
— Кто хочет жить со мной — привыкай к стихии. Она тут во все стороны! — Он окинул взглядом притихшее семейство, нахмурился: многие, за исключеньем разве невестки и единоутробной сестры Натальи, одеты кое-как, не разберешь, летнее на них или зимнее. Вполголоса сказал Кикину: — Взять у Мясной мерки, немедля пошить бостроги и юбки на голландский манир… Ну, отправимся. Катенька, чай, заждалась!
И видел — Марья Милославская строптиво поджала вывернутые губы. «Что ты знаешь о любви, квашня? — подмывало грянуть ей в багрово-толстое лицо. — А если Катенька в сердце каждое мгновенье, если она — будто свет кромешной порой?» С трудом подавил гнев: негоже сретенье омрачать ссорой…